Памяти Феликса Рувимовича Гантмахера посвещаю

Воспоминания о Физтехе

Владимир Шапиро,

выпускник 1965–го года

На Физтех я попал совершенно случайно. Ни к физике, ни к математике в школе я никаких способностей не проявлял. Правда, мы с другом полгода ездили в математический кружок в МГУ, но никакого удовольствия от посещения кружка я не получал. Занятия вели студенты, они рассчитывали на очень одаренных в области математики детей. На меня же рассуждения о «катом» шарике в «икcовой» степени наводили тоску и ужас.
Еще я сподобился в десятом классе прочесть «Основы анализа бесконечно малых». Гальперина и Привалова. И наш учитель математики Федор Григорьевич, когда кто-нибудь затруднялся с ответом, ехидно замечал: «видишь, не знаешь, а вот этот (кивая в мою сторону), с минус единицей в кармане, он наверняка знает, он даже знает, чему равна производная от синуса».
Моя беда заключалась в том, что математикой я занимался скорее из-за честолюбия, а не из любопытства. Как бы то ни было, на выпускных экзаменах я свои пять балов по математике легко получил, по физике тоже получил пятерку, но с некоторой натяжкой, а по географии и по английскому языку мои ответы были признаны выдающимися. На экзамене по географии я красочно описал, насколько помню, природные богатства Байкала, а на экзамене по английскому с большим чувством и выражением прочел наизусть текст песни о борце за рабочее дело Джо Хиле. Пластинка с этой песней в исполнении Поля Робсона была единственная пластинка на английском языке в нашем доме, и я «заиграл» ее до хрипоты. Довольно легко я справился с выпускным сочинением, пропустив на десяти страницах всего пару запятых, и также получил отличную оценку.
Таким образом, окончив школу с золотой медалью, я должен был выбрать для себя высшее учебное заведение для продолжения учебы. Гуманитарные специальности отпадали сразу, так как было известно, что евреям в России заниматься искусством, литературоведением, историей или юриспруденцией совершенно бесперспективно. Кстати шел 1958 год, который вошел в российскую историю позорной травлей Пастернака. Обладать гуманитарной профессией тяжко было любому порядочному человеку, не только еврею.
Получить актерскую профессию мне тогда и в голову не могло придти. Сейчас, когда мне почти 60, очень жалею, что не пошел учиться в театральный или кинематографический институт. Мне почему-то кажется, что из меня получился бы народный артист. Знаменитый режиссер Миша Левитин признал во мне дар трагического комика и обозвал меня Бурделем – помесью Бурвиля и Фернанделя (много лет тому назад Левитин был приглашен для постановки в Курчатовском институте доморощенного капустника, в котором я играл главную роль).
Итак, оставалась профессия инженера, про профессию врача я даже не упоминаю, так как не мог видеть крови, а покойников обходил за версту, это было точно не для меня. Мне, как медалисту, хотелось пойти в какой-нибудь престижный институт – МАИ, МЭИ или МВТУ им. Баумана. Мне было бы просто неудобно перед «лицом моих товарищей» по школе учиться в каком-нибудь затрапезном вузе. Но мама решила иначе.
«Оставь эти глупости» – сказала мама. Нет, нет, нет, так мама сказать не могла. У нее, знатока русской словесности, не было в лексиконе одесских выражений. Она сказала по- другому: «Если ты хочешь получить высшее образование, ты должен отвезти документы в Московский педагогический институт, там работал твой отец, и, может быть, из уважения к памяти твоего отца, там тебя не завалят на экзаменах».
Мама поехала в МГПИ им. Ленина, разыскала декана физ.-мата Н. Н. Малова, приятеля папы, с которым папа был в Ополчении во время войны, и известила его о том, что сын Генриха Михайловича намерен поступать в МГПИ. Николай Николаевич, заядлый путешественник, как всегда на лето должен был уехать в какой-то поход. Он поручил опекать меня своей заместительнице и заверил маму, что все будет в порядке. Первым экзаменом было сочинение. В аудитории были практически одни девчонки, всего два-три мальчика. В то время я был еще совсем глупым, совершенно не понимал своего счастья и в расстроенных чувствах выдавил из себя буквально чуть больше страницы, не помню уже на какую тему. Второй экзамен, математику, писали в большой аудитории, ряды спускались амфитеатром к доске и демонстрационному столу, а вход был только снизу. Я забрался на самую верхотуру, и приготовился к экзамену. Девочки, сидевшие поблизости, бросали на меня испытующие взгляды. Появился преподаватель и назвал фамилии четырех абитуриентов, которые должны покинуть аудиторию, так как получили двойки за сочинение. Моя фамилия была среди этих четырех. Пришлось встать и двинуться к выходу. Глядя себе под ноги, я стал спускаться вниз. Около пятисот пар девичьих глаз были обращены в мою сторону. Этот спуск длиной не более 50 метров показался мне километровой дистанцией.

Год я изучал физику и математику, ходил на лекции для поступающих в МГУ. Их читали тогда выдающиеся мастера своего дела. Решал массу задач из всевозможных задачников повышенного уровня типа известного задачника Моденова. Занимался все свободное от работы время, а работал в двух местах – в одной школе работал лаборантом физического кабинета и в другой школе демонстратором узкопленочного кино. В каждой школе получал по 30 рублей. Кроме того, часть времени уходило на посещение занятий по допризывной подготовке. Поскольку меня определили во флот, то я был обязан проходить допризывную подготовку в Морском клубе, что находился тогда в Козицком переулке. В клубе я учился вязать морские узлы и знакомился с устройством торпедного катера. Итак, особого выбора не было - в ближайшую осень, если я не попадаю в институт, меня призывают в армию.

Вступительные экзамены на Физтех начинаются раньше, чем в других ВУЗах. В случае неудачи можно успеть подать документы в другой институт. Что такое Физтех я имел смутное понятие. Знал только, что это самое престижное высшее учебное заведение в стране, что вступительные экзамены по физике и математике там необычайно сложные и что евреев туда практически не берут. У меня не было знакомых студентов Физтеха и вообще знакомых физиков, поэтому о системе обучения на Физтехе я не имел никаких сведений. И все же я подаю заявление на Физтех. При подаче заявления абитуриентам дают разъяснения о порядке зачисления на Физтех. Поскольку Физтех «закрытый» институт, то и правила приема студентов у него особые. Самое необычное, что отсутствует официальный проходной бал, студенты, не провалившиеся на экзаменах, проходят два собеседования - политическое и административное, и зачисление происходит в соответствии с результатами собеседования. То есть это означало, что на экзаменах намеренно не «режут». Имея достаточно высокий суммарный бал, абитуриент мог с этими отметками пытаться поступать в другой институт, если его почему-либо не взяли на Физтех. Почему не взяли, как правило, не сообщали.
Мне эта система казалась более честной, чем система галочек против неугодных фамилий. Много позже я узнал, что в действительности применялись обе системы одновременно, если даст сбой одна, то сработает вторая. Не всякий родитель в состоянии понять, почему его отпрыска, неплохо сдавшего экзамены, не принимают в институт. А родители бывают всякие…
Экзамен по физике удалось сдать на четверку. Вроде бы неплохо написал и письменный экзамен по математике. Устный экзамен принимали два человека. Сначала они смотрят мою письменную работу. Ответы правильные. Однако у экзаменаторов возникает подозрение, что решение списано, поскольку нарушена последовательность в решении одной из задач. Объясняю, что при переписывании с черновика в спешке перепутал страницы. Не верят. Устраивают мне «допрос с пристрастием», задача следует за задачей. Экзамен длится четыре часа. В конце концов, предложена задача, которую я не могу решить с ходу. Преподаватели довольны, они удовлетворены проделанной работой:
- «Ну ладно, мы дадим тебе шанс для поступления, за письменный экзамен поставим тебе тройку, а за устный - четверку».
Итак, экзамены позади. Хотя результат не такой уж блестящий, но с другой стороны известно, что с такими оценками могут зачислить, а могут и не зачислить. Я считал, что сделал все, что мог, выложился полностью и теперь я могу сообщить Феликсу Рувимовичу, что поступаю на Физтех.
Феликс Рувимович Гантмахер был папиным другом еще во время учебы в Одессе, они оба были учениками блестящего одесского математика С.О. Шатуновского.
И после смерти папы он и его жена Ася Евсеевна продолжали поддерживать с мамой дружеские отношения. Как-то уже после смерти мамы и Феликса Рувимовича мы с женой были в гостях у Аси Евсеевны. Вспоминая папу, Ася Евсеевна тяжело вздохнула: «Я все же не могу понять, как Леличка могла отпустить Генриха Михайловича в Ополчение. Я бы Феликса ни за что не отпустила».
Находясь в тылу, Феликс Рувимович, был удостоен боевого ордена Красной Звезды за работы по баллистике реактивных снарядов, которые стали основой для создания новых реактивных снарядов улучшенной кучности. На Физтехе Феликс Рувимович заведовал кафедрой теоретической механики. В память о своем безвременно умершем друге Феликс Рувимович решился на поступок ему не свойственный, он пошел к ректору Физтеха генерал-лейтенанту Петрову и просил его оказать мне содействие в поступлении на Физтех. Потом, когда я уже учился на Физтехе, я часто бывал у Феликса Рувимовича дома. Он помогал мне уяснить какие-то темы по математике, вызывавшие у меня затруднения. Педагогом он был великолепным, самое главное, что у него хватало терпения выслушать меня и понять в чем мои проблемы, очень часто излагая ему проблему, я сам доходил до ее решения. Его поддержка тогда была чрезвычайно важна для меня. Помню, как мама как-то пожаловалась при нем на то, что я ухожу на занятия, не позавтракав, Феликс Рувимович очень живо прореагировал на мамино замечание: «так делать ни в коем случае нельзя, утром обязательно надо что-то съесть, хотя бы бутерброд с колбасой и выпить горячего чаю».


Он написал учебник по аналитической механике и для того, чтобы сдать экзамен достаточно было изучить этот учебник. Учебник был тонкий, очень ясно и доходчиво написанный, так что закаленным на Фихтенгольце (многотомный учебник по математике) студентам Физтеха, не представляло труда за пару дней до экзамена
Игорь Батрак и Владимир Шапиро на военных сборах.
проштудировать его досконально. Таким образом, поскольку посещение лекций было не обязательным, казалось бы, какой смысл ходить на лекции по этому предмету. Однако, Феликс Рувимович настолько артистически читал лекции, что на его лекциях аудитория была полностью заполнена.
12 апреля 1961 года, солнечный весенний день, актовый зал главного корпуса, лекция по аналитической механики, Феликс Рувимвич размашистыми шагами ходит взад и вперед по сцене, он радостно взволнован, он пытается донести до нас масштаб, произошедшего этим утром события, - первый полет человека в космическом пространстве.
А весной 1964 года Феликса Рувимовича не стало. Мы с мамой приехали в квартиру у Павелецкого вокзала проститься с ним. В рабочем кабинете, в котором хозяин обычно сидел за столом, а я сидел рядом в удобном мягком кресле, обитом черной кожей, теперь на столе стоял гроб, в котором лежал близкий мне человек, и об этом знал только я один.
Было больно и горько.
А в августе 1959 года новоиспеченные студенты Физтеха рыли на станции Новодачной, что в двадцати минутах езды на электричке от Савеловского вокзала, траншею для прокладки электрического кабеля. Наша жизнь на Физтехе началась с общественно – полезной работы. Ради справедливости следует заметить, что в дальнейшем нас не очень часто по сравнению со студентами других вузов привлекали к общественно-полезным работам. Разве что пару раз во время каникул пришлось чистить курятники от помета. Но началось именно с земляных работ.
Руководивший нами инженер, пожилой еврей, увидев меня и сразу распознав во мне соплеменника, очень удивился:
«Вас приняли на Физтех? Вы, молодой человек, наверное, очень талантливы». Я не стал его разочаровывать.
Я попал на Радиофизический факультет, позднее переименованный в факультет Общей и прикладной физики, что в большей степени соответствовало его сущности. Учиться первые два года мне очень трудно и морально и физически. В группе было первоначально 17 человек (из них получили диплом об окончании 11 человек). Все юноши, только что кончившие школу. Каждый из нас в своей школе, в своем классе был лучшим учеником, и у каждого из нас были громадные амбиции. График учебы, особенно на первом курсе, был в высшей степени напряженным. С утра до обеда лекции, а после обеда до самого вечера семинарские занятия и лабораторные работы. Поэтому даже москвичи первые два года обеспечивались общежитием. В комнате было по пять человек. В ней стояли обеденный стол, пять кроватей, шкаф и пять тумбочек. Как правило, за этим обеденным столом по вечерам все вместе готовили домашние задания. Вначале семестра каждому студенту выдавалась пухлая книжка, наподобие чековой. Число страниц в ней соответствовало числу домашних заданий, которые было необходимо сдать в течение семестра. Преподаватель, принявший задание, отрывал «вершок» и сдавал его в деканат, а корешок оставался у студента. К концу семестра у студента должны были остаться одни корешки, подписанные преподавателями. Я хронически не успевал выполнять задания. Во-первых, я не привык жить и заниматься в коллективе. Пять человек в комнате, каждый ярко выраженная индивидуальность, каждый со своими привычками, со своим представлением, что такое хорошо и что такое плохо. Кроме того, в комнате надо было поддерживать минимальную чистоту и порядок. Я же даже подметать пол толком не умел. У нас в доме была домработница Паша, которая пришла к нам после войны, и мне не приходилось заниматься такого рода вещами. Жить в общежитии мне было очень трудно. Меня не покидало чувство брезгливости. Везде было грязно и неухожено. В туалетах было всегда нагажено. Даже в библиотеке по вечерам почему-то не проветривалось, и воздух был наполнен тяжелым запахом мужского пота. Все это можно было бы пережить, но главной моей бедой было то, что я, как выяснилось, медленно соображал, гораздо медленнее остальных моих сокурсников.

По выходным я сбегал домой. Дома было комфортней. Но и тут возникли неожиданные неприятности. Вяло текущая шизофрения нашей домработницы Паши неожиданно обострилась и приняла агрессивные формы. Если раньше она жила в тихом страхе, что кого-нибудь из нас обязательно отравят (это состояние было спровоцировано делом врачей), то теперь она стала часто впадать в истерику, ругать евреев, и по ночам стучать в стенку к соседям, обвиняя их в сионизме, хотя мы были единственные евреи в квартире. Почему-то большинство сумасшедших рано или поздно выбирают евреев объектами своих нападок, часто не идентифицируя евреев как таковых.

В результате я почти полностью завалил первую сессию. Я получил три двойки – по линейной алгебре, по математическому анализу и по физике. Обычно в таких случаях студента отчисляли сразу и бесповоротно, поскольку шансов, что он пересдаст в следующем семестре эти три основных для Физтеха предмета практически не было. Меня спасло то, что я получил четверку по самому главному для любого советского ВУЗа предмету – истории КПСС. Не отчислили! Дали возможность поучиться еще, по крайней мере, семестр. И тут произошло нечто, что должно было войти в анналы истории Физтеха, студент умудрился пересдать в течение каникул две математики и физику. За все последующее время обучения у меня была еще одна двойка – по сопромату, что уже не было криминалом, двойкой по сопромату эстетствующий физтеховец мог даже гордиться.

Постепенно я осваивался на Физтехе. Жизнь в общежитии уже не казалось такой ужасной. Я почти сроднился с четырехэтажным зданием из серого кирпича, которое располагалось у самой железной дороги между станциями Новодачная и Долгопрудная. Зимними ночами я отчаянно мерз на своей металлической койке, приходилось накрываться двумя тонкими одеялами "с головой". Но зато был стимул вскочить рано, сделать в коридоре зарядку и пробежаться на лыжах по зимнему лесу, благо, что он начинался прямо с противоположной стороны железной дороги. Занятия физкультурой у нас тоже проводились, как правило, в лесу. У меня в детстве обнаружили небольшую сердечную недостаточность. В школе я был освобожден от физкультуры. На Физтехе я записался в группу ОФП – общей физической подготовки. В этой группе занимались студенты, для которых физкультура была, мягко говоря, не самым любимым предметом. Летом у нас часто проводился кросс по лесным дорожкам. В то время я был достаточно худым пареньком, и на фоне остальных студентов группы ОФП даже смотрелся вполне спортивно. Перед кроссом преподаватель физкультуры, тренер по боксу (как и полагается со сплющенным носом), объяснял маршрут забега. Я несколько раз переспрашивал, где и в какую сторону поворачивать, так как всегда плохо воспринимал информацию на слух. Ребятам надоело в третий раз слушать объяснения несколько косноязычного пожилого боксера, и они начали потихоньку меня оттеснять от преподавателя, который прореагировал мгновенно на их действия:
"Стойте, Левин все должен понять до конца, ведь он-то побежит первым и может завести вас черти куда".
Любой еврей был для него Левиным.
Специфика физтеховского общежития заключалась в том, что девушек там не было! Что-то, когда-то может быть и случалось, но я не припомню, чтобы когда-нибудь в нашем коридоре лично я встретил существо женского пола. Если пройти поздним вечером по этажу и заглянуть в комнаты, то можно было увидеть студентов за их обычными занятиями: карточной игрой (физтех славился своими преферансистами); изучением многотомника Ландау (каждый студент мечтал сдать минимум Ландау) и изготовлением какой-нибудь сложной радиосхемы. С помощью одной из таких схем можно было бы , например, выйти в Долгопрудненский телэфир и объявить о бойкоте студенческой столовой. А по полутемному коридору прохаживались парни, для которых не чужды были мировые проблемы. Они могли часами обсуждать "текущий момент". Среди таких, гуляющих по коридору, мне запомнились два моих однокурсника - Юра Калинин и Лева Пономарев, ставший впоследствии известным правозащитником.

Здесь уместно сделать небольшое отступление, серьезно поговорив о системе обучения, принятой в то время на Физтехе. Эта система позволила Физтеху оставаться и по сей день одним из самых престижных высших учебных заведений в мире. Для меня преимущества этой системы стали более очевидными после того как я получил некий опыт преподавания в израильском колледже. Итак, попытаюсь сформулировать основные моменты системы обучения на Физтехе:
1. Приучение студентов к самостоятельному мышлению. Решение нестандартных задач.
2. Детальная разработка программ курсов. Такая разработка позволяла студенту самостоятельно подготовиться к экзамену, пользуясь рекомендуемой или же найденной самостоятельно литературой. Таким образом, студент приучался работать с книгой, что, на мой взгляд, и есть основная задача высшего образования.
3. Маленькие группы, предназначенные для практических занятий (семинаров, лабораторных работ и т. п.).
4. Привлечение к ведению практических занятий специалистов исключительно высокой квалификации. Я считаю последний пункт очень важным. На практических занятиях преподаватель может посвятить студенту максимум времени, отведенного для общения со студентом. От квалификации преподавателя зависит эффективность этих занятий. Практические занятия по физике на Физтехе в мое время вели только доктора наук или кандидаты.
После этого отступления вернусь теперь непосредственно к годам учебы на Физтехе. Несмотря на то, что я сумел освободиться от хвостов к началу второго семестра, моя репутация осталась подмоченной на долгое время. Петя N, один из студентов, который жил в нашей комнате, наблюдая с каким трудом, я осваиваю, по его мнению, простые вещи, посоветовал мне перевестись в мясомолочный институт. Петя, по всей видимости, был прав.
Закончив институт с этим названием, я был бы сейчас великолепным специалистом по производству мясных или молочных продуктов и была бы у меня нужная людям профессия… Увы я не последовал совету мудрого человека. Впрочем, Петя был не столько мудрым, сколько талантливым и ищущим человеком. Пожалуй, он был самой замечательной личностью в нашей группе, невысокого роста, жилистый с порывистыми движениями, режущий правду-матку «невзирая на лица». На Физтех он пришел, имея уже некоторую базу, отучившись два года в каком-то техническом ВУЗе. Все новое Петя хватал на лету и поэтому сдал прекрасно первую сессию. Учеба и в дальнейшем давалась ему легко, как правило, он не ходил на лекции, благо, что посещение их было на Физтехе не обязательным. Днем он обычно спал, а к вечеру, вскакивал с металлической койки, наскоро умывался, натягивал на себя мятые брюки и не глаженую рубашку и мчался в Москву в консерваторию - очень он любил классическую музыку. К сожалению, в конце втором курсе его отчислили за непосещение нескольких занятий семинара по политэкономии. Пропускать семинары и лекции по общественным дисциплинам категорически запрещалось. Понятно, что занятия по этим дисциплинам были скучными и неинтересными. На лекциях одного из преподавателей (Рябчуна) мы развлекались тем, что ребята, сидевшие на задних скамьях, которые были расположены намного выше передних, начинали топать ногами. Постепенно топот становился все громче и громче, преподаватель прерывал лекцию и спрашивал, что происходит. Студенты, сидевшие внизу, ему невинно объясняли, что это студенты сбегают вниз по лестнице после окончания занятий в верхних аудиториях. Поскольку преподаватель делал вид, что удовлетворен этой байкой, мы проделывали этот трюк почти каждую лекцию.
Вообще этот преподаватель даже на этой кафедре выделялся своей бездарностью. Убрать его из института было одним из требований необычной комсомольской конференции 1962 года. Тогда студенты выставили ряд требований дирекции института, они требовали заменить руководство кафедры марксизма-ленинизма, обвиняя его в некомпетентности и догматизме, в непонимании молодежных проблем. Это был по существу бунт против партийного руководства института, так как заведующий кафедрой марксизма-ленинизма был бессменным секретарем партийного комитета. На меня эта конференция произвела тогда сильнейшее впечатление. Студенты-комсомольцы с трибуны открыто говорили о «старших товарищах» как о полных идиотах. Один студент, потрясая ротапринтным сборником студенческих песен и указывая им на сидящего в зале преподавателя, восклицал:
« Вот этот человек, который запретил печатать в сборнике «Бригантину», посмотрите на него! Как он может после этого преподавать диалектический материализм?». После этой конференции наиболее одиозных фигур убрали с кафедры, и сменился, по-видимому, состав парт-комитета. О каких-либо последствиях для особо рьяно выступавших студентов я ничего не слышал.


Семинар по политэкономии в нашей группе вел, в общем-то, безвредный и на первый взгляд вполне добродушный старичок. Как-то речь зашла о ближневосточных делах, о расстановке сил в этом районе, о непрерывных стычках Египта с Израилем. Студенты спросили его, что он думает по поводу возможностей израильской армии. «Ну, какие из евреев вояки?»
- усмехнулся старичок. Ему никто тогда не возразил. Шестидневная война была еще впереди. С другой стороны «отдельные» проявления антисемитизма были привычным делом.
Сидят слева направо: Слава Куликов, Владимир Шапиро, Юра Катинов, Миша Волков, ?. Стоят: Миша Дятлов, Володя Кишкурно.

Смолчал я - полный еврей, смолчали два полуеврея, смолчали русские ребята. Вообще-то на Физтехе антисемитизм не был популярен. Мог, правда, один из сокурсников в моем присутствии незлобно заметить, что в Фиане или в Липане он работать не хочет, так как они сплошь оккупированы евреями. Более серьезных личных выпадов за все время учебы не припоминаю.
Последний серьезный курс, из общетеоретических предметов, который предстояло мне осилить, был курс по аналитической механике. Доцент «К», который вел семинарские занятия по этому предмету, относился ко мне с явным предубеждением. Долгие годы он был секретарем приемной комиссии.

Поговаривали, что на этом посту он воплощал в жизнь требования негласных инструкций по ограничению приема на Физтех «инородцев». Скорее всего, его отношение ко мне определялось все же тем, что я всегда с опозданием сдавал домашние задания; видимо он полагал, что я их списываю. На самом деле, все было как раз наоборот, именно по этому предмету я все задания делал очень тщательно и совершенно самостоятельно. Поскольку лекции по аналитической механике читал Феликс Рувимович, то мне, конечно, очень хотелось как можно лучше сдать экзамен по этому курсу. В одно из заданий входила задача, подробно разобранная в учебнике Лойцянского и Лурье. Все ребята из нашей группы списали ее решение из учебника и благополучно сдали задание. Я же решил задачу совершенно с другого конца и получил правильный ответ. Однако преподаватель не стал вникать в мое решение и не принял у меня задание. Мне было очень обидно. Фелису Рувимовичу я ничего говорить не стал, однако мне представился случай убедиться в правильности моего решения. Как раз в это время в Москву приехал из Одессы на какую-то конференцию Марк Григорьевич Крейн*.
Марк Григорьевич и Феликс Рувимович были ближайшими друзьями моего отца, и после смерти отца они сохранили дружеские связи с нашей семьей. Мы всегда встречались с Марком Григорьевичем, когда он бывал в Москве.
Он расспрашивал меня о моих делах и рассказывал о своих, относился ко мне, тогда еще студенту, как к равному собеседнику. Он в то время занимался вопросами теории устойчивости движения и должен был докладывать результаты своих работ на международном симпозиуме. Так как этот его приезд совпал по времени с возникшим у меня конфликтом с преподавателем «К», то я показал Марку Григорьевичу свое решение задачи. Марк Григорьевич внимательно просмотрел решение и к моему большому удовольствию вынес вердикт:
«Я был бы счастлив, если бы у меня был бы хоть один студент, так глубоко разбирающийся в материале. Я поговорю с Феликсом Рувимовичем на эту тему».
Мне с большим трудом удалось уговорить его не обращаться с этим делом к Ф.Р. Гантмахеру. Мне не хотелось создавать Феликсу Рувимовичу лишние проблемы, я был достаточно вознагражден высокой оценкой, полученной от М.Г Крейна.

От Памира до Таймыра
Славят все народы мира
Всем известного кумира
Достославного Шапиро.
И лихие командиры,
Обнажив свои рапиры,
И седые канониры,
Зарядив свои мортиры,
Все приветствуют Шапиро!

Эдуард Михайлович Трухан - ныне заведующий кафедрой Биофизики и экологии Московского физико-технического института, выпускник Физтеха 1959 года. Недавно я нашел в интернете стихотворение Эуарда Трухана "Физтеху 50", в котором он воспевает прежнее величие Физтеха:

"Да, было время золотое!
То был Физтеха звездный час!
Науки солнце молодое
Манило каждого из нас".

Далее Эдуард Михайлович уповает на то, что дух Физтеха возродится, хотя перемен Физтеху, видимо, не избежать. Мне посчастливилось учиться в те "золотые времена" и для меня это было не легким испытанием. Конечно, мне очень повезло, что моим первым научным руководителем был Давид Альбертович. Он привлекал студентов к участию в научном семинаре, был очень благожелателен, помню сколько времени он потратил помогая подготовить мне доклад по свойствам ферми –поверхности металлов. Чтобы продемонстрировать отношение Давида Альбертовича к ученикам приведу отрывок из воспоминаний главного научного сотрудника Лаборатории ферментных систем Института биохимии им. А.Н. Баха Александра Александровича Замятнина:
"А может ли кто-нибудь припомнить из своей или из иной жизни факт, подобный такому? Примерно за неделю до защиты дипломной работы Давид Альбертович пригласил меня к себе в кабинет и сказал следующее: «Ну что же, работу вы благополучно заканчиваете. Защита назначена на 27 декабря, и я уверен, что вы успеете доделать все для нее необходимое, и все будет в порядке. Не откажите мне, пожалуйста, в любезности сходить со мной в Большой зал консерватории на концерт, который состоится вечером 26 декабря. Билеты у меня уже есть».
Шеф знал о неравнодушии к музыке своего ученика, он также понимал, какое напряжение и волнение испытывает дипломник перед защитой и сделал точный и деликатный шаг для того, чтобы ослабить стресс своего подопечного.

Я.Б. Зельдович, А.Д. Сахаров и Д.А. Франк-Каменецкий, Саров, середина 1950-х.
Много позже, уже проработав в Институте много лет, я узнал, что Давид Альбертович был одним из тех ученых, кто активно работал над созданием атомного оружия. Вот что пишет о нем в своих воспоминаниях Андрей Дмитриевич Сахаров:
«Самым старшим из сотрудников был Давид Альбертович – и он же самым увлекающимся. Его идеи часто были очень ценными – простыми и важными, а иногда –неверными, но Д.А. обычно быстро соглашался с критикой, и тут же выдвигал новые идеи. Может, сильней, чем кто-либо, Д.А. вносил в работу и жизнь теоротдельцев дух товарищества, стремления к ясности в делах и в жизни».
Об истинном уникальном и очень заметном вкладе Франк-Каменецкого в разработку атомного и водородного оружия можно судить по появившейся в декабре 2002 года статье его коллеги и ученика В.Н. Родигина, с которым они работали во Всероссийском научно-исследовательском институте экспериментальной физики. Как пишет Родигин, во время коллективной авральной работы теоретиков над проектом конструкции водородной бомбы Давид Альбертович заболел. После болезни он повесил над своим столом записку "MEMENTO MORI" (помни о смерти) и стал заниматься астрофизикой. Умер Давид Альбертович от сердечного приступа 2 июня 1970 года, не дожив до шестидесятилетия двух месяцев.

Итак, в лаборатории Давида Альбертовича мне было поручено сделать на основе ядерного магнитного резонанса прибор, измеряющий количество воды в сушеных бактериях. Руководителем экспериментальной части моей работы, как я уже упоминал, был прекрасный инженер-физик Борис Иванович Патрушев. Довольно долго я возился с этим прибором, осваивая как физику ядерного магнитного резонанса, так и навыки работы с паяльником и слесарным инструментом. Наконец схема сама по себе заработала, однако ядерный резонанс на ядрах атомов водорода никак не удавалось обнаружить. В конце концов, выяснилось, что кабель к датчику я прикрепил винтиком из ферромагнитного материала, и он нарушал однородность магнитного поля, которая должна быть весьма высокой для наблюдения ядерного резонанса. За эту оплошность мне полагалось серьезное наказание. Самым тяжелым наказанием Давид Альбертович считал перевод из экспериментаторов в теоретики, однако, посоветовавшись с Патрушевым он решил не применять ко мне «высшей меры». Дело ограничилось тем, что меня послали в соседний корпус на «исправительные работы». В отделе физики плазмы я две недели мыл «четырехлоркой» огромную дюралюминиевую кастрюлю (по выражению Гусева из фильма «Девять дней одного года»), составляющую часть плазменной установки. На вопросы моих коллег-физтеховцев, проходивших практику в отделе плазменных исследований, за что меня сослали, я отвечал, что не в ту сторону ускоритель запустил. В такой версии этот случай вошел в местный физтеховский фольклор – «Как Шапиро не в ту сторону ускоритель запустил». Впоследствии я переключился на изучение фотопроводимости полупроводников. По заданию Давида Альбертовича сделал несколько сообщений по физике твердого тела на его семинаре. Как-то Давид Альбертович предложил написать вместе с ним научно-популярную статью о поверхностях Ферми в металлах, тогда это было модной темой в физике твердого тела. Вообще Давид Альбертович относился ко мне лучше, чем я этого заслуживал. Он даже согласился взять меня к себе в аспирантуру после окончания Физтеха. На самом деле я тогда не отдавал себе полного отчета, с какого масштаба физиком и человеком меня свела судьба.

Вместо того, чтобы серьезно заниматься наукой, я на пятом курсе решил подработать. Мой приятель Миша Волков нашел мне место преподавателя теоретической механики и сопромата в Автомеханическом техникуме. Вечером там учились офицеры ГАИ, ответственные работники гаражей, водители такси – в основном люди средних лет, но было и несколько молодых людей моего возраста. На занятиях я обучал их азам технических знаний, а на переменах и после уроков они давали мне уроки практической жизни. С преподаванием у меня проблем не возникало, но появилась совсем неожиданная проблема общения со студентками. На Физтехе девушек, как известно, практически не было, да и времени на романы на стороне не оставалось, поэтому опыт общения с женским полом у меня отсутствовал напрочь. Поэтому я чувствовал себя несколько неуверенно, встречая пылкие взгляды некоторых студенток. А тут еще одна пышногрудая красавица потребовала, чтобы я позанимался с ней после уроков персонально, так как на уроке она не может сосредоточиться. Я повел себя совершенно позорно, назначив ей встречу и сбежав домой сразу после занятий. Как только кончился учебный год, я ушел из техникума.

Возвращаясь к дням учебы Физтехе, я должен сказать, что для меня студенческие годы не были такими беззаботными и бесшабашными, какими они обычно бывают у студентов в других вузах. Но с другой стороны, конечно, приятно на вопрос, где ты учился, с гордостью ответить: «Я учился на Физтехе». Женя мне прислал в Израиль значок выпускника Физтеха: на голубом диске начертано произведение постоянной Планка и частоты – кванта, символа физики уходящего двадцатого века. Но в Израиле нет моды носить значки. Когда я объясняю студентам классический опыт Франка-Герца, доказывающий справедливость квантовой теории, я достаю из кармана этот значок, демонстрирую его студентам, рассказываю что и почему на нем изображено, и невзначай сообщаю, что я выпускник лучшего института Москвы - Физтеха.

*М.Г. Крейн (1907-1989) – почетный член Американской Академии Искусств и Наук, иностранный член Национальной Академии Наук США, лауреат международной премии Вольфа. Ученик и друг Мака Григорьевича Б.Я. Левин писал:
«В известной книге П.Д. Лакса и Р.С. Филипса «Теория рассеяния для аморфных функций» авторы заканчивают предисловие словами: «Эта книга посвящается Марку Григорьевичу Крейну, одному из математических гигантов нашего века, как дань его необычайно широкому и глубокому вкладу в математику. Как и все аналитики, мы обязаны ему очень многим».
Это широкое признание его большой роли в мировой науки было его духовной победой над противостоящими ему силами». Силы, противостоящие Марку Григорьевичу, - высшие партийные чиновники Одессы, изгнавшие его из Одесского университета и активно препятствующие его избранию в Академию наук СССР. Он был зачислен ими в «сионисты», по-видимому, за то, что был бескомпромиссным и честным человеком.