ЖАРКОЕ 1924-е ЛЕТО В ШАНХАЕ

1924 год был богат событиями, которые в сильной степени отражались на жизни кадет двух сибирских корпусов в Шанхае.
После признания Англией Советского Союза в феврале 1924 года, прибывавшие средства от частных организаций и лиц, недавних союзников России резко уменьшились. Пресса вдруг начала лить грязь на павшую Империю и бывшие наследники ее, уже не привлекали сердец толпы.
Средства с того года, ограничивались помощью из Японии и Китая и, увы, только из русских источников, — по инициативе Генерала Подтягина, русского военного агента в Японии и русских обществ в Тьянзине и Ханькоу.
Но была, однако, одна незабываемая личность среди иностранцев, это Чарл Гарбуа, благородный, рыцарского духа, офицер с традициями блестящей, старой Франции. Он, с его очаровательной и милой супругой, возглавили и укрепили фонд по средствам помощи и энергично развили инициативу по собирании средств, путем балов (воистину блестящих балов), в самых отменных залах европейского Шанхая; затем путем контрактов с клубами футбольных команд, скачек и т. д. для корпусных духовых оркестров.

Кадеты сибиряки (как и все кадеты в свое время, во всех концах нашей необъятной Империи, а позже и заграницей), горели желанием сохранить свои корпуса и многие летом работали в корпусных мастерских или вне корпуса.
Но английский муниципалитет города, вставлял свои спицы в наши колеса. Интернациональным правлением города была усвоена политика Англии, запрещающей «бледнолицым братьям» заниматься физическим трудом на территории европейских концессий. Авторитет белого человека в Азии должен был быть на достойной высоте.

Таким образом мы искали работы в пятимиллионном секторе китайского населения за 60 миль от европейского центра.
Группами за последние или занятые центы, ехали мы на трамваях, с пересадками с концесии на концессию и наконец очутившись в китайском городе направлялись на сенную площадь. Собирали мы там клочья сена, оставшиеся от кормежки китайских лошаденок и волов и укладывались спать на свежем воздухе.
На подошвах не снятых ботинок мы писали мелом, требуемую дневную плату за работу. Кто поскромнее начинал с 25 центов в день в рассчете: 9 центов на питание за три чашки риса и 16 центов в корпусной Чарля Гарбуа фонд. Таковых скромных, китайские огородники будили в три часа утра.

Немножко освоившись и приглядываясь к подошвам китайцев, на которых по китайски была написана цена в один доллар, мы доходили до 50 центов.
Тогда рис заменялся порциями китайских пельменей — 27 центов в день, 16 центов в фонд, а остальные центы на транспортные расходы и добрую порцию пельменей для товарищей по классу.

Но вот мне повезло. Однажды моим соседом на сенном базаре оказался полковник, бывший командир 24-го Сибирского Стрелкового Полка из Никольско-Уссурийского гарнизона. Он когда-то в счастливые времена был частым гостем нашего общего дома (шести братьев Лазаревых, строителей железной дороги на Дальнем Востоке и в уже японской Манджурии *), а также и эксплуатации кеты и кетовой икры на реке Уссури). Полковник Соколовский, присылал полковой оркестр для игры в нашем парке, который братьями был открыт для публичного гуляния. Одним словом несмотря на обстановку сенного базара, я не ошибался, это был человек с прошлым, о чем свидетельствовала его стального цвета, офицерская пелерина, поверх беспогонной заплатаной формы. Такую пелерину невозможно было достать в Шанхае, а во Владивостоке в 1923-ем за нее бы расстреляли, — рассуждал я, присматриваясь. Да это он, который так ловко, три года тому назад, танцевал с одной из моих теток, но странно, сейчас, он завернулся в пелерину и по русскому обычаю, перекрестясь, растянулся на клочьях сена. На меня, конечно, он не обратил никакого внимания, — человека в лохмотьях. Но, как новичек, он даже и не старался, «беседой» приобщиться к «барометру» и финансовой атмосфере трудового рынка.
И еще страннее, и уж определенно требующее моего вмешательства, показалось мне то, что он забыл написать на подошве условие своего дневного «жалования», российский сапог, хоть был и с дырой, но места было бы довольно, думалось мне.

«Господин полковник», обратился я к нему, «Вы меня не помните? Я Лазарев из Никольска Уссурийского»,
— «Ну как же, помню!» —
воскликнул он, ну и пошла беседа и вопросы.
«Вы почему же», вдруг полюбопытствовал я деликатно, «не соблюдаете традиций китайской сенной площади и не пишете цен требуемых за труд, на свободном рынке рабочих».
«Да я тут лишь переспать в хорошем обществе, ну и бесплатно, а работа у меня, братец, постоянная».
Одним словом выяснилось, что он работает на китайском кожевенном предприятии. Поговорив, мы решили, что я брошу свою поденщину и попытаюсь устроиться в более солидном учреждении. Сняв ботинки, я стер «прокламацию» цены с подошвы и заснул блаженным сном, мечтая об индустриальной перспективе.

Мы решили не спать больше на базаре по причине частых подтропических дождей, а снять себе «номер» в бараке китайских рабочих.
Барак — было длинное четырехугольное помещение в два ряда трехэтажных нар с бамбуковой жердью, означавшей ширину снятой площади, ну и известную уединенность положения. Толстый китаец туда бы не мог влезть, а перемещение жерди означало бы двойную плату за «номер».

Мы с полковником были тощие и три коппера (три цента) обеспечивали нам, наш частный уют. Полковник забрался на самый верх, под ним поместился я, а подо мной какой-то приятный китаец, направо и налево от меня похрапывали китайцы.
Стены барака были построены из бамбукового плетня, в щели которого ночью влетали миллиарды комаров, привлеченных вкусным запахом двухсот желтых человеческих тел, с чуть, чуть белой приправой.
Узкий немощенный проход посредине барака, всегда был грязный и скользкий из-за подтеков частых дождей.
Первые ночи были тоскливые; казалось, что комары решили есть только белых, а тут еще и личные насекомые наших соседей, обратили свое внимание на новое «меню».

Устройство «завода» было больше чем примитивное. Мы с полковником состругивали шерсть с говяжьих кож, которые наши «помощники» крюками вытаскивали из известковых бассейнов и помещали на короткие бревна подпертыми с одного конца двумя ножками.
Кругом грязь пропитанная белой известью, а в воздухе белая, разъедающая глаза и тело известковая пыль.
Вонь тлеющих кожанных обрезков и гниющих жил, которые иногда лишь сгребались в сторону вдоль стен и удушливая жара, создавали абсолютное впечатление, что кругом нас лежали трупы гниющих мертвецов и меня лично все это приводило в ужас и физическую изнуренность.
Главное, что этот смрад, гонялся за мною, куда бы я ни пошел. Полковник, повидимому тоже уставал, но никогда не признавался. Но, всему бывает конец и мы стали привыкать даже и к жирным клопам, которых в бараке из-за отсутствия света ничем нельзя было припугнуть или остановить их тяжелого массового шествия.

По вечерам, оба изнуренные, мы плеснув из ушата горячей от солнца водой, на наши белые от пыли головы, взбирались в наши дыры- «номера» — как острил полковник и засыпали. Спали крепко, часто забыв о вечерней чашке риса.
В субботу полковник всегда уезжал на французскую концессию, где его жена и три дочурки ожидали его домой, я же, в целях экономии иногда оставался на воскресенье. Обыкновенно китаец разносчик приносил к обеду в двух балансирующих на коромысле корзинах, чашечки с пельменями или вермишелью и вооружившись двумя палочками, я пытался в кругу своих товарищей рабочих сидя на корточках, как они, глубокомысленно молча, как они, поглощать сомнительного качества пельмени. Мясо то могло быть и собачье.
После обеда играли в домино, а позже начиналось представление китайской классической гимнастики, а то и бой петухов... Однажды в июне 1924 года я проснулся в ночь с субботы на воскресенье.
Было темно, слышались отдаленные выстрелы, и меня кто-то тянул за ноги, это оказались мои друзья, партнеры по домино — китайцы. Они тянули меня, закрывали рот рукой, чтоб молчал, что-то объясняли и запихивали под самый низ нашего спального сооружения.
Я слышал галдеж, беготню, а также и стрельбу, со стороны европейских концессий: это были сигналы тревоги, как я узнал позже.
Целый день я сидел, под вонючими палатями, задыхаясь от жары, страшно мне было при мысли, что будет со мной, если жаждущие крови белых китайцы найдут меня. Еще в Сибири я познакомился с методикой, выворачивания горла ножом, китайскими хунхузами.
Мало что я понял из ночных объяснений моих друзей, но ясно понял, почувствовав китайский палец, скользнувший по моей шее, что горла режут.

Когда ночью все успокоилось, мои два друга вползли под нары, мазали мое лицо, чем-то страшно пакостным, и со всеми предосторожностями, мы наконец, выбрались из барака.
Тесные улицы были спокойны, военного положения еще не чусвтвовалось в китайском Шанхае и, дорогой, мои друзья объяснили, что какой-то «Чан Кай-ши» идет на белый Шанхай. Войск пока еще нет но, агенты «Чан Кай-ши» с помощью поваров, садовников, гувернанток и множества другой прислуги в белых концессиях, прошлой ночью, устроили, побоище своим белым хозяевам, их женам и детям. Белая полиция стреляла в воздух для предостережения убийц и объявления опасности.
Обогнув добрую секцию города, на расвете мы наконец, добрались до французской концессии, где за каналом, находилось здание французской полиции.
Какой-то портянкой, смоченой в грязном канале, китайских отбросов, китайцы-друзья терли мое лицо, затем содрав с меня соломенный плащ рикши и конусную шляпу, толкнули на мост, связывающий улицу «Авеню Дюабаль».
На другом конце моста была полиция и вскоре мы объяснились. Когда я прибыл в корпус, там трубы играли подъем и в живой товарищеской беседе картина событий обрисовалась в полном но не привлекательном свете...

Очень талантливый, китайский генерал Чан Кай-ши, недавно окончивший высшую военную академию в Москве, вернулся в свое отечество и с места в карьер, организовал против белых диверсионно- террористическую группу в европейских кварталах, с двух-миллионным населением, которая в ночь с субботы на воскресенье уничтожила много европейцев, применяя самый, что на есть примитивный способ заклания.
Поползли слухи, что будто бы в пятимиллионной части китайского Шанхая идет повальная мобилизация китайцев и два миллиона белых с часу на час ожидали вооруженного нападения. Китайцы национальных армий отступили. Момент выбран удачно, так как вся международная флотилия ушла с рейда Шанхайской реки Янг-це на летние маневры в моря и океаны.

Городская международная полиция и все мужское население военнообязанных совершенно не в силах задержать китайцев и спасти город.
После первых часов тревоги субботней ночью, до рассвета заседал городской муниципалитет, под контролем англичан, куда в спешном порядке и со всей вежливостью и почетом, был приглашен русский генерал. Савельев, глава русской десятитысячной военной массы, в сопровождении генерала Глебова.

Уже два года десять тысяч русских солдат и казаков, прозябали на кораблях русского Добровольческого Флота, приплывших из Владивостока.
Уже два года испрашивается разрешение на их высадку на землю, ко вечный, холодный отказ, получали они в ответ.
Разные болезни, но главным образом цынга уже начала поражать солдат.
Жили эти военные от очередной продажи судов китайцам.
В общем это был образец европейского лицемерия, с красивыми словами официального восторга в прошлом, и циничное, хладнокровное осуждение на болезненную смерть в настоящем, борцов, когда-то так нужных на кровавых полях западного фрокта, для спасения Франции.

Все десять тысяч солдат имели восьмилетний военный боевой опыт Великой и Гражданской войн.
Когда азиаты стали резать белых в Шанхае, тогда доблестные «союзники» опять вспомнили о существовании русского пушечного мяса, к счастью находящегося так недалеко, всего лишь десять миль от города.
Генерал Савельев коренной сибиряк, окончивший Хабаровский Кадетский Корпус и служивший в сибирских полках, был знаток нашего китайского соседа.
Выслушав содержание просьбы, он потребовал жалованье для всех солдат по 3 доллара в день, питание и обмундирование и... по два пулемета на двух солдат. Генерал объяснил, что стрелять придется без перерыва и накалившийся пулемет, должен быть заменен другим...
В понедельник, тысячи рикш скользили по асфальту Шанхайских улиц доставляя мобилизованных европейцев «запаса» на сборные пункты. Иногда можно было видеть второго рикшу, следовавшего за мобилизованным, который вез «верного» китайца-слугу с винтовкой и остальной аммуницией солдата.

К главному стратегическому пункту, после обеда в понедельник, стали стягиваться батальоны русских, в сугубо заплатанном, пока еще русском обмундировании. Лица этих наших бедняг были бледны и болезненны, но веселы, шутка, сказать за два года такой парад да еще с винтовочкой и шикарными харчами.
Шли с песнями и даже с двумя оркестрами по линии.
Еще утром я узнал, что старшие взводы кадет были включены в состав Французского Волонтерного Корпуса и, «конечно я должен быть с ними » в 15 лет я смело сходил за семнадцатилетнего, ну и четырехмесячный стаж на фронте Уссурийского сектора в «Отдельной Бригаде Полковника Глуткина», плюс «моряком» я был на «Пушкаре», с которого сбежала команда в Пасьете, одним словом — ПРОШЕЛ!..

Жадно уцепился я за винтовку французского образца с почти русским по облику, четырехгранным штыком.
Подогнали мы патронташи, пощелкали затворами ввысь и через час, появились наши офицеры при револьверах в черных лакированных кобурах и начались занятия с винтовками приемов и по наводке. Полковник Д. П. Мартьянов с четырьмя младшими офицерами составляли командный персонал роты Хабаровцев...
Наша зона французской обороны была второстепенной, особенно крайний левый фланг, где были мы; и я не помню чтобы кто-нибудь из нашего сектора был убит, но французские батальоны вправо, ближе к позиции, занимаемой русскими, имели потери ранеными и убитыми. Дальше на северо-восток были англичане и наконец итальянцы и японцы.
С раннего уыра, куда глаз хватал, мы видели сине-черные массы китайцев в движении. Вооружение их было больше чем бедно, обыкновенно передние части с огнестрельным оружием, с беспорядочной стрельбой и готовых к штыковому бою, затем массы вооруженным самым примитивным оружием вплоть до вил и ножей в зубах и наконец армейские части, которым очевидно задача была, бороться с теми, кто останется после заплескивания достигнувшей людской волны.

К нашему счастью, однако, изо дня в день, молча несущаяся жуткая лава людей, никогда не достигала линии защитников города, но опрокинутая смертельным ураганным огнем пулеметов и иногда артиллерии, отливала назад переформировывалась и снова атаковала. В центральном направлении, атакующих, встречали адским огнем десять русских батальонов и англорусские соединения великобританской полиции.
Огонь японо-итальянских соединений на правом фланге и франко- анамитских полицейских батальонов на нашем левом фланге, был нормальный, равный силе огня полевых батальонов Первой мировой войны и если чувствовался нажим на фланги, то артиллерия открывала огонь на дозволенную дистанцию, и выкатывали малые французские танки, которые были присланы из Сайгона.
Ну и мы тогда, — левое крыло левого фланга, под частый свист пуль, получали команды от своих офицеров: «огонь»!

По ночам, и в дождь, сражений не было, за ночь убирались в течение дня выросшие в горы трупов и весь день стонущих раненых, а с шести до шести на следующий день наступало повторение предыдущего дня. Как общее правило, кадетская рота чередовалась, ежедневно с одной из рот Французского Волонтерного Корпуса и в день нашего дежурства, мы четко по русски с винтовками на плечо, при штыках и со своим оркестром маршировали по улицам французской концессии.
В общем нас берегло французское командование. В других частях убитых и раненых было порядочно в те жуткие полные неизвестности месяцы.
Однажды было сообщено о гибели русского генерала. Это был генерал Сычев, командир трех сводных армейских батальонов. В полдень в один из июльских дней китайская пуля окончила его жизнь.

Тело погибшего было выставлено в одной из русских церквей на «Русской» концессии и было похоронено в русской части Шанхайского кладбища, на «Баблинг Вэлл роод», недалеко от прекрасной часовни памятника, построенного Россией в память павших русских моряков при гибели «Варяга» и «Корейца», также и в память моряков, отдавших свою жизнь за отечество при Цусимском сражении. Огромная икона на стене памятника изображала Воскресение Христово. Похороны были очень торжественные, с участием иностранных рот волонтерных корпусов и полиции.
Многочисленное русское духовенство и военный хор шли перед лафетом с шестеркой вороных лошадей конной полиции. За лафетом группа офицеров, затем два кадетских корпуса с оркестрами. Дивизионы казачьих частей: забайкальцев, амурцев, уссурийцев и енисейцев с их живописными цветами погон, околышей фуражек и лампас, представляли дорогую и волнующую картину былой — недавней нашей русской славы.
Часть енисейцев, с голубыми погонами, и лампасами, была на конях, на своих сибирских лошадях, это были казаки джигиты, то есть те, которые джигитовкой зарабатывали себе хлеб. Переходя Манджурскую границу они не оставили своих коней, пик и шашек.
Батальон русских солдат со своим оркестром, был уже в английском обмундировании, но с погонами своих, в большинстве сибирских, полков.
Такого торжественного и красочного шествия по «Нанкин Роод», едва ли когда-нибудь видал семимиллионный Шанхай, жители, которого запрудили улицы и снимали головные уборы при проезде лафета, гроб на котором был покрыт трехцветным флагом.
Прощальный залп при опускании гроба был дан кадетской ротой. Западная Пресса описывая похороны, и отмечая как обыкновенно, лишь поверхностные впечатления, не отметила и не подчеркнула, что эта трехтысячная колонна русских людей безропотно стояла пред лицом смерти за «Общее Дело» и что благодаря им, а также благодаря жертвам и энергии десяти тысяч русских — город был спасен. А ведь именно этим людям не было дано право на высадку с кораблей и на человеческую жизнь.

Семьдесят дней два миллиона европейских мужчин, женщин и детей дрожали за свою жизнь. Если бы людская лава китайской массы однажды могла прорваться тогда настала бы жуткая поголовная резня.
Между тем сытые, в большинстве цинично эгоистичные, с адвокатским образованием, говорящие во имя народа, дельцы политики, — заседали в парламентах и конгрессах, произносили мудреные речи, решали и пили коктэйли. Японец улыбался и ждал, а люди гибли.
Дни и недели проходили, атаки китайцев стали настойчивей. Но вот, военные суда, суровые и внушительные по калибрам вооружения и флагов наций, вдруг появились на морском горизонте.

Не торопясь, безконечно кому-то сигнализируя флагами, с грозным видом наведенных орудий без чехлов, проходили эти пловучие крепости мимо Шанхайской крепости Вузунг. Миновав крепость эскадры вступали за 12 миль вглубь реки Янг-це. Белые фигуры моряков рассыпанные в боевом порядке по всему кораблю, недвусмысленно говорили, что довольно лишь одного слова команды с мостика и эти стальные чудовища вмиг уничтожат замыкающих в кольцо белые концессии...

Генерал Чианг Кай-Шек, «успокоился» или, ему приказали успокоиться против его воли, так как интересные перемены произошли в душевной структуре генерала.

Через три года он женился вторым браком на Мадэмуазель Мей-линг Сунг. Обладающая красотой супруга генерала родилась в Шанхае и там же окончила Веллеслейский колледж. Юная и необыкновенно умная, генеральша была христианка и прежде всего обратила мужа в христианство (протестантизм), а затем стала прививать ему христианские идеи.
Сама Мадам Чианг Кай-Шек, служила народу в духе христианских идеалов, самоотверженно работая во время долгих войн. Воистину героическое существо, она участвовала в долгой обороне против Мао и Микадо и проявила большую деятельность и талант в международных «дипломатических сношениях.
Соединенные Штаты Америки были ее вторым домом и трибуной, где ее музыкальный, полный веры и искренности голос, голос китайского патриота-женщины и ее книги, взывали к миру о помощи гигантской, страдающей нации...

В 1927 году генерал Чианг Кай-Шек изменил своим красным идеалам и отошел от своих политических друзей.
Члены английского муниципалитета, снова одели непроницаемые маски колонизаторов на Востоке, с коротким ответом «НО!» на все что касалось элементарного, права человека на труд, честный хлеб и уважение, кроме, конечно подданных Великобританской Короны, на каждого, из которых, в те годы еще, работало по 29 всевозможных париев Мира.
Уцелевшие россияне, сдавши английскую форму и добрые пулеметы, несмотря на радужные надежды остаться на земле, снова водворились в их тесные и влажно-нездоровые кубрики кораблей на китайской реке Янг-Це.
Временно, так сурово, генералом Чианг Кай-Шек, возмущенная нормальная жизнь, самого большого города в Мире, снова вошла в свою колею.
Автомобили, бесконечной плотной колонной с китайскими шоферами, везли малых и великих, служащих банков, торговых контор и городской власти.
Тысячи голых повязанных лишь полотенцем, рикш бегом тащили разного вида и окраски пассажиров, понукающих человека, ногой в зад. Срок жизни этих бегающих как кони рикш всего лишь три года. Набегавшись в 1000 дней и ночей они умирали от убийственных доз опиума, недоедания и изнурения.

Ежеминутная картина на перекрестках, не смущала европейское око, когда франко-анамитская полиция или индусские всадники, расчищая уличное движение с криком беспощадно лупили, по головам и голой спине задыхающегося от устали грузового кули, проталкивающего одноколесный воз высотою в добрый воз сена, — в гуще шумного людского движения и ревущих автомобилей.

В тени же европейских садов опять восстановились ежедневные массовые коктэйль соарэ, где китайские слуги были одеты в белоснежные формы.
Так в общих чертах жила и дышала «Жемчужина Востока», До своего конца. И он пришел в 1947-ом!!'!

ПОСЛЕДНИЙ САЛЮТ РОССИИ В ШАНХАЕ

Летом 1924 г. Шанхайский Городской Муниципалитет города Шанхая решил отметить дату десятилетия Первой мировой войны открытием Памятника Победы и парадом союзных сил в Шанхае, который назначался на конец августа. Русские кадетские корпуса были приглашены участвовать на параде.
Величайших размеров памятник был построен на набережной реки Янг-це в центре прекрасного сквера. Фигура ангела, склонившегося над сидящей, убитой горем, женщиной, была главная идея памятника. Величественные по размерам металлические флагштоки окружали памятник.
Парад принимался английским адмиралом, который, как и всегда, оказался старше всех по рангу («если нет, то у него оказался бы в кармане Указ Его Британского Величества о производстве в следующий чин, — такова, братцы мои, Англия», — шутил наш генерал Грудзинский, который только что получил командировку в Югославию, хлопотать о сохранении корпусов и перевоза их в Югославию).
Парадом командовал французский генерал.

Было часов 10 утра. Хабаровцы двигались по Бабблинг Уэл Роод в белых летних формах с черными погонами и в фуражках с красными околышами и летними белыми чехлами.
Первых четыре взвода с винтовками при штыках «на плечо», а вторая рота с частью третьей, отбивали шаг без оружия. Окончившие кадеты, тоже в форме, составляли особые взводы. Погода соответствовала настроению: солнечная, освеженная утренним ливнем.
Согласно опубликованному приказу порядок построения и марша был следующим: первая группа была составлена из интернационального офицерского корпуса, куда вошел и генерал Савельев со своим штабом, позже генерал Савельев был откомандирован на флагманский корабль непосредственно в свиту адмирала.
Сразу за офицерским корпусом должен был идти оркестр кадет (Омский Корпус) и кадетские роты сибиряков Александровцев, затем сибиряки-Хабаровцы с оркестром и потом бесконечные колонны английских, американских, японских, итальянских моряков и их десантные войска, затем пехота Франции и Китая. Полицейские соединения состояли из Анамитов французской концессии, индусской конницы и белой полиции англичан в синей форме; японская полиция была в черных мундирах с красными воротниками. Список заканчивался французским волонтерным корпусом. Все они, также как и старшие кадетские роты, были участниками шанхайской обороны.

Во главе с фанфарами с черно-золотыми прапорами Хабаровский оркестр вывел свою колонну на Нанкинг Роод, который вопреки обыкновению был пуст, неузнаваем и красив, как типичные улицы Лондона. Отдельные шпалеры величавых индусских всадников в разноцветных чалмах и синих английских мундирах были красиво разбросаны для закрытия боковых улиц. Встречая союзные военные части мы удивлялись батальонам в желтом Анамитских частей французского Индокитая: Анамиты были чрезмерно малого роста и, при блестящем обмундировании в конусных шапках шлепали по асфальту босиком.

Американская морская пехота в полном боевом снаряжении, совсем не похожая ни на одну часть мира, как по форме, так и по росту ее солдат, по сравнению с анамитами, японцами, французами и китайцами Янки казались великанами. В исполнении ружейных приемов, винтовки в их руках выглядели как игрушки. Мы привыкли любить и доверять им еще в Сибири, и сейчас, проходя мимо, мы любовались массой чистых, здоровых и, как-то независимо, веселых людей.

Масса войск, прибывших из-за морей и океанов, смотрели на нас с удивлением: офицеры не верили своим глазам, увидев снова форму, знакомую им по первой мировой войне. А мы-то уж печатали ногу, вытягиваясь ввысь, но увы нам не удавалось дорасти до американских богатырей.

Рявкнув последнюю ноту марша «Бой под Ляояном» оркестр внезапно умолк и лишь барабаны да характерно русская тяжелая печать шага отбивала темп марширующей части. Вдруг, справа раздались рукоплескания и крики «Браво» — это тысяч пять солдат Французского Волонтерного Корпуса узнали своих «боевых товарищей» с фронта французской концессии.
Кто-то шепнул вице-фельдфебелю
— «попроси подполковника Магдынко остановиться и приветствовать волонтеров фанфарным маршем.
Раздались команды:
«Стой!», «Батальон направо»! «Смирно!», «Фанфарный марш в честь доблестных союзников волонтеров!».
До парадного поля было еще далеко и наше выступление едва ли было замечено, кроме тех к кому это относилось. Церемониальные приемы фанфар с прапорами и специфически торжественный марш привел, в неописуемый восторг и вызвал буйную реакцию наших французских товарищей.

При приближении к месту нашего назначения справа открылся вид на реку Янг-це Издалека донеслись, знакомые рокочущие звуки марша «Выход Гладиаторов», это сибиряки Александровцы, вступив на мост около здания Российского консульства, возвещали о своем прибытии.
Публика с очевидным оживлением встречала в черных мундирах с белой линией погон колонну Омичей. Белая линия погон прекрасно сочеталась с красно-черными фуражками. Военные поражались элегантной легкости их шага и красивой выправкой. Мы восточные сибиряки любили «Омичей». Музыканты-Хабаровцы признавали совершенство и красоту игры их оркестра и никогда даже не думали состязаться с Александровнами.

Все уже было готово к параду, Омский и Хабаровский корпуса развернутые повззодно, стояли «вольно». Адмирал должен был прибыть через полчаса. Около памятника саженные полотнища флагов тяжело и красиво развертывались на фоне чистого неба. Вдруг русский голос: «Господа, а где же наш флаг?»
Не было нашего флага!
«Где же наш флаг» — заорали мы возмущенные. «Домой в корпус!!!» Да, это была сибирская стихия и наши офицеры знали это. Два русских полковника подошли к французскому генералу, командующему парадом.
Старший доложил, что они принуждены увести кадетские части с парадного поля.
Французский генерал сразу понял и взглянув на флагштоки, признался, что он даже и не заметил отсутствия русского флага. Мигом помчался автомобиль за мост в русское консульство, на башне которого все еще блистал золотом, герб империи и над шпицем реял Российский трехцветный флаг. Адмирал, с интернациональной свитой, точно в означенную минуту, прибыл, сопровождаемый группой автомобилей. Между пестрой группой свитских генералов и адмиралов, мы с радостью заметили сизую с красным околышем фуражку генерала Савельева, фактического героя Шанхайской обороны.

На эстраде появилась красивая фигура английского адмирала, сопровождаемая сигналами английских рожков. Мягко и хорошо текла традиционная речь адмирала о славных подвигах армий, флотов и воздушных сил, доблестных союзников Великой Антанты, которые, наконец, победой увенчали долгую борьбу.
Протянув руку в направлении, отдельным пятном впереди кадетских формаций, стоявшему русскому стягу он произнес слова, отдавая честь и подчеркивая славу и доблесть русского оружия н героизм русских воинов. Когда адмирал закончил свою речь, военные оркестры заиграли свои гимны, старший музыкант — Омич ждал, приложив свой сверкающий золотом баритон к груди мундира.
Когда последние звуки марсельезы (она была самая длинная) умолкли раздалось торжественное: «Коль славен наш Господь в Сионе...».
Русский трехцветный стяг пригнувшись коснулся земли. Издалека доносилось ухание береговых орудий с крепости. Вузунг... Выводя на кларнете ноты молитвы, которую я знал на память и блуждая взглядом по линии кораблей мощной интернациональной армады, по флагам читая их национальную принадлежность, я, вдруг, остановился на черном флаге, вносившем траурную нотку в общую атмосферу веселья и торжественности. Тихо колыхаясь, черное полотнище было поднято на передней мачте французского крейсера. Крейсер не был украшен флажками и белые шеренги матросов ломались черными штрихами.
Это были траурные повязки на левом рукаве.
Я не один заметил это; и мы решили, что это был знак траура по ком-нибудь из французских важных государственных деятелей. Но не знали мы тогда, что на французском крейсере находились останки Августейшей мученицы Великой княгини Елизаветы Феодоровны и преданной ей до конца, инокини Варвары, умученных в Алапаевске последователями Маркса и сброшенных еще живыми в колодец шахты.
Не знали мы в те радостно-трогательные минуты о страшной тайне чудовищного умерщвления невинных, которая тогда со всей строгостью сохранялась от мира. Глухим рокотом больших и малых барабанов импровизируя отдаленные раскаты грома, прозвучал последний аккорд молитвы православных армий. Верю я теперь, что молитва эта была неведомым прощальным приветом русского воинства останкам, ныне прославленных новомучениц отбывавших к месту своего упокоения в храме Русской Православной Миссии в Иерусалиме.

Салютные выстрелы с крепости Вузунг затихли. Воспрянул и возвысился над полем русский флаг в руках знаменщика; взвились позади него фанфары мелькнув белой, черной и золотой линией прапоров, и раздалась знакомая волнующая команда:
«Церемониальным маршем... равнение направо... Первый Сибирский кадетский корпус...». «Первая рота... Первый взвод» запели ротные командиры повторяя команду и передавая тон взводным и на: «Шагом марш!» загремели оркестры и двинулся вперед первый взвод Омского корпуса.

Счастливые хоть и очень усталые, мы возвращались в корпус, с радостным чувством, что где-то в каком-то уголке мира, на набережной реки Янг-це полмиллиона людей, обязанных нам за жертвы павших отцов и братьев наших, отдали честь русскому знамени.

Е. Лазарев
Последний фельдфебель Крымского Кад. Корпуса.  

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ РУССКИХ КАДЕТ.
(Из дневника Е.Лазарева)

Было солнечное воскресенье в Августе 1944 года. После службы в русском православном соборе в Берлине, группа изысканно одетых в штатское людей собралась в одном из отменных берлинских ресторанов.
Это был день полкового праздника одного из бывших императорских полков и однополчане как и в прежние годы собрались провести день в родной семье во главе со старшим товарищем генералом Б.
Большинство из присутствующих принадлежало к берлинским кругам русской эмиграции.
Главной темой разговора были события текущих дней. Наступление Красной Армии на Юге на Румынию началось 20- го Августа, падение румынских нефтяных полей и Болгарии являлись вопросом лишь нескольких дней, в связи с этим положение русской эмиграции в Югославии считалось болезненно назревшим.
Судьба Архипастыря Русской Зарубежной Церкви и Его Паствы в целом и русские организации как детский приют, гимназия и кадетский корпус в частности волновали собравшихся. Позже выяснилось, что из пятнадцати присутствующих все были бывшими кадетами российских корпусов и поэтому язык и заботы о Церкви и кадетах Русского Кадетского Корпуса в Белой Церкви были понятны и являлись общими. В процессе дискусии стало ясным, что некоторые шаги в этом направлении были уже давно предприняты: так, например, предполагая сохранить корпус со слившимися гимназистами, как школьной организации, хлопоты о получении замка в лесах в окрестностях Мюнстера, уже начались. Старые офицеры рассчитывали, что эту именно территорию займут англичане. Старая Гвардия все еще считала Англию своим старым боевым товарищем, который, мол, поймет.

Было не двусмысленно внушено что слово эвакуация считалась неприемлемым термином на бурливших Балканах и действия и слова должны были соображены и соглашены с положением и требованием оккупационных властей...

С 26 Августа Румыния и Болгария официально выбыли из строя Сил Оси...
Париж освобожден франко-американскими войсками 25-го августа...
Брюссель взят англичанами 3-го сентября.
На восточном фронте летняя офанзива начавшаяся 10-го июня, в августе привела 180 советских дивизий к границам Восточной Пруссии и к воротам Варшавы...
Четвертого сентября Белград внешне спокоен, — ждет вступления английских войск... (?)

Высокопреосвященнейший Владыка Митрополит изволил принять к сведению положение в вечер 4-го сентября.
5-го сентября председатели русских колоний в Югославии съезжаются в Белград и вечером того же дня выслушивают доклад генерала К., из Белой Церкви прибыл генерал П. с начальником хозяйственной части.
Председатели колоний уполномачиваются объяснить положение кадетам находившимся еще на летних каникулах. Кадеты, желающие (с разрешения родителей) выехать вместе с корпусом должны были явиться в корпус утром 10-го сентября; отъезд назначался в 2 часа того дня...

6-го сентября утром сербские батальоны с сербскими боевыми знаменами и духовыми оркестрами маршировали по улицам белой столицы отмечая день рождения короля Петра второго. Белград давал знать миру, что он ждет короля домой, но Ялта уже предрешила этот вопрос.

Между седьмым и девятым сентября с невероятными трудностями вымаливаются места в вагонах железной дороги. Детский приют в 115 детей и персонала покидают Белград 7-го сентября в 5 часов вечера. Возраст детей от 3-х до 9-ти лет; старшая в транспорте энергичная мадам К.
В течение последующих двух дней выехало 200 человек студенток и гимназистов обоего пола включая и персонал студенческого общежития и гимназии, затем еще 485 человек Русских из Белграда различных полов и возрастов. Владыка уехал... Правление ведающее делами русской эми грации уехало... Русский трехцветный флаг на Доме Императора Николая второго — опустился...

Ночь с 9-го на 10-ое сентября была тихая и мягкая; приятным, характерным для Белой Церкви, запахом спелого винограда дышал воздух, но жуткие далеко ухающие звуки шептали о смерти и страдании людей, тревожа сознание и нарушая гармонию ласковой ночи... Павлин по-прежнему тоскливо кричал недалеко от бывшего здания Крымского Кадетского Корпуса...
В 10 часов утра 10-го сентября, выхлопотанный в Белграде проводник немецкий унтер-офицер уже был готов с бумагами и прокладной. Сербский чиновник с белоцерковской станции ответил, что три вагона-теплушки готовы принять пассажиров в час тридцать минут.
В 10 часов в Корпусе выяснилось что никаких приготовлений к отъезду не предпринялось, кадеты ночью приехавшие с каникул были одеты в штатские костюмы и беседовали о впечатлениях с каникул разбросанные группами по четвероугольному двору. Два дежурных офицера в форме полковников удивились о сроке отъезда. До отхода поезда оставалось меньше четырех часов... Вое вдруг зашевелилось, курьеры полетели по домам персонала, каптенармус прибыл и стал выдавать кадетское обмундирование.

Курьеры с ошеломляющей новостью и о числе оставшихся часов до отъезда были посланы также и к вдовам двух исторических особ М-м Д. и М-м К.
Исполняющий должность фельдфебеля кадет С. оказался вдруг тем двигателем, который творит чудеса, после «слушаюсь!» во всех концах зданий работа закипела: курьеры летели и возвращались, взводы за взводами (их было четыре) обмундировались, учебники паковались в ящики, обед — последняя трапеза в родном гнезде приготовлялась.

Барабаны, трубы, двадцать югославянских винтовок в козла, огромный русский трехцветный флаг на древке, сформировались на месте, где две роты должны были построиться. Кадет — часовой у флага отбывал свой последний караул. Время бежало, но славные потомки доблестных предков — «шевелились». В час тридцать первый взвод старших кадет понес ящики с книгами на вокзал находящийся в нескольких минутах марша от корпуса.

Е. Лазарев

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ РУССКИХ КАДЕТ
КП 19. Окончание статьи напечатанной в Перекличке № 16

Последний русский кадетский корпус в Югославии покидал свое гнездо навстречу неизвестности. Был сентябрь 1944 года.
Несмотря на живую деятельность кадет, юношеские окрики, смех, остроты и детский визг малышей, удручающе действует полное бездействие, то появляющегося, то исчезающего очень немногочисленного персонала корпуса. Иногда мелькала тень директора в сером штатском костюме.
Преодолевая болезненное чувство, нарушения офицерской этики, но во избежание катастрофических последствий, приходится всецело действовать через старших кадет и исполняющего должность фельдфебеля Михаила Скворцова. Неисчерпаемая энергия, бодрость и молниеностность, их действия напоминали «штурм» Хабаровцев, погрузивших в Октябре 1922 года судно «Воеводу» с имуществом корпуса в ДАННЫЙ двадцатиминутный срок...

В час дня, индивидуальные пайки и резервная провизия для кадет, вместе с выравненными баками и чайниками с водой, ящики с учебниками были готовы для транспорта.
Кадеты принимали личную посуду и столовые приборы.
В общем, кажется все, для жизни, а теперь для духа; и группа отправилась в корпусной музей, для упаковки наиболее исторически ценных предметов.
Однако заведующий музеем наотрез отказался дать разрешение на вывоз музейного имущества. Между тем время летело, оставались только минуты. Не было никакой возможности спорить и убеждать. Музей остался в здании корпуса.
Все стихло на секунды; и лишь ухающие звуки отдаленной канонады, казалось были яснее и слышнее, чем в тиши прошлой ночи...
«Торопитесь с погрузкой, Господа!» Во двор вбегает унтер офицер — проводник и к общему ужасу сообщает, что в процессе секретной эвакуации, в полдень, немцы забрали ВСЕ крытые вагоны... а он с этим же поездом возвращается в Белград, считая невозможным исполнение миссии. На вокзале, югословенское станционное начальство подтверждает жуткую новость,, махнув рукой на несколько линий красных вагонов с пестреющими белыми ярлыками: «вермахт»...
К счастью находятся знакомке в составе вокзального персонала.
«Братья, нет ли чего-нибудь на четырех колесах?»
— «А вон там на грузовой платформе три открытых вагона с дровами», — осторожно заявляет стрелочник.
— «Давайте!»... — Получили!..
Пулей помчался «связной» Б. Демьяненко на перерез марширующим взводам М. Скворцова.
«Разгружай дрова!» - - на бегу крикнул лихой пятиклассник...
До отхода поезда остается десять минут.
От корпуса двинулась рота в 80 человек к грузовой платформе, за ротой группа уезжающих преподавателей с воспитателями, включая семьи — всего: 21 человек.
«А где же одеяла?» и опять бодрое: «Слушаюсь!» и М. Скворцов с первым взводом летит в корпус.

Из-за склада грузовой платформы, вдруг, шипя и отдуваясь вынырнул паровоз для сцепления вагонов. «Слава, Господу Богу моему!» — вырывается вздохом, растроганная мысль к Создателю.
Тихо стоят три взвода ожидая команды, позади строя персонал.
Объясняется, что высокие борты вагонов, требуют быстрой, но спокойной посадки, сначала третий и четвертый взводы, потом старшие и наконец персонал. Но прежде всего должны быть переброшены в вагоны тюки имущества и провизии.
Прибывавший поезд из «Базияша» с шумом и грохотом пролетел мимо к перону вокзала. С тревогой следим за площадью перед станцией, — не бегут ли немцы или чиновники железной дороги, чтобы остановить погрузку.
Тюки с двумястами одеял прибыли и с размаху полетели в вагоны. Ребятам море по колено, этот взлет тюков им кажется забавным — смеются. «Будьте, какъ дети...», мелькает успокаивающая мысль. Подается команда для посадки взводов малышей. Один из служащих корпуса ринулся бегом с двумя чемоданами в руках, обгоняя и толкая нагруженных малышей.
Резким голосом он был остановлен...
Через минуты все были за «бортами».
В странном отдалении небольшая, молчаливая группа «провожающих», среди них Мадам Духонина с молоденькой дамой и ребенком в коляске.
Оне отказались ехать в открытых вагонах...
Сербский машинист кричит вопросительно: «Ели готово?»
Посреди платформы одинокая фигура в сером, долголетнего администратора корпуса.
«Ну, вы чего ждете! кричат ему с «бортов».
«Не поеду», — заявляет он, обиженно, — «здесь он кричит», — и рука в сером рукаве махнулась в направлении руководившего посадкой.
«Простите, грузитесь!» — слышится в ответ.
«Нет, вы кричите!»..
. Трогаемся для сцепления...

Группа старших деловито устанавливают русский флаг на первом вагоне.
С неописуемой радостью, видим среди нас мягко улыбающегося Семена Николаевича Боголюбова. Всегда, с детства, любимого старейшего кадета с далеких сибирских берегов Амура. С ним, его святая по душе, супруга Елена Михайловна, стройный сын Коля и маленькая семья дочери.
Слава Богу Семен Николаевич с нами. Он будет служить нам примером и даст нам ту моральную поддержку, которую утратили многие чины персонала корпуса в эти тяжелые моменты.

Два часа восемь минут, показывали часы, когда после свистка, тронулся поезд; все крестятся...
Через несклоько минут, паравоз весело пыхтя, бодро вытягивал эшелон в гору, огибая безконечно вьющиеся по холмам ряды зеленых линий виноградников...
Все смотрели назад. А там внизу лежал в зелени садов и виноградных культур белый городок.
В течение двадцати двух лет он был ласковым и добрым хозяином тысячам русских гостей. Поколения, чистой со святыми чувствами, глубокой и стойкой молодежи, здесь, получали свое образование, а затем разлетались по всем уголкам мира, украсив многие унивреситеты и военные училища Европы, высотою академической, а позже и жизненной, подготовки.
Тут были сливки талантливых учителей — педагогов и офицеров- воспитателей, составлявших общую духовную армаду самоотверженных подвижников, воспитавших поколения русской молодежи.
Двадцать пять лет тому назад этот городок дышал, духом австро- венгерской кавалерии. С этого же начали и русские. Виноградари с городских холмов ежедневно видели как на поле перед зданием Крымского Кадетского Корпуса происходили эскадронные учения Николаевского Кавалерийского Училища.
На том же поле около курганов, совершались волнующие кадет, традиционные ночные парады.
Там же под звуки гремевшего кадетского оркестра и восторженного ура генерал барон Врангель принимал парад. И однажды осененная лучами июньского солнца, возвышалась благословляющая рука митрополита Антония (Храповицкого)...
Годами два раза в день тянулись по аллеям к парку бело-голубые «эскадроны» Мариинского Донского Института.
На курганах часто можно было видеть играющих мальчиков в формах воспитанников русского приюта.

Здесь в Белой Церкви, корпус и институт были удостоены посещением членами Российского Императорского Дома.
Мировой известности Мережковский гремел здесь перед тысячной аудиторией в «Бурге», хватая в воздухе, слетевшую манжету с энергически жестикулирующей руки. Многие годы, кадет Пажеского Корпуса король Югославии Александр посылал ежегодно своих представителей, от Его имени приветствовать кадет с корпусным праздником...

Поезд поднимается все выше и выше, скоро уже и разъезд — Красная Церковь.
Вглядываясь влево, взгляд успевает запечатлеть, зеленую крышу красивого белого здания на фоне зелени городского сквера. Это украшенная орнаментикой постройка бывшего офицерского собрания императорских гусар Австро-Венгерской кавалерии. Там 20 лет жили и учились русские девушки институтки.
Родной и близкий сердцу колейдоскоп мчащихся картин, Дополняется еще одной, перенося на ранний рассвет утра июня 3-его 1928 года.

Солнце чуть-чуть выползает из-за холмов. 4 часа утра.
Парадные колонны двух рот кадет возвращаются с ночного парада. Офицеров нет, но порядок идеальный.
Традиционное начальство командует взводами и ротами...
Взлетают крымские прапора фанфар, гремит оркестр и к молчаливому восторгу юношей, не сворачивает, как обычно от корпусного лазарета в корпус, а рискуя многим, колонна движется прямо к фасаду институтского здания.
А там внутри уже давно приподнялись сотни девичьих головок, прислушиваясь: вдруг гром знакомых звуков у самых стен, и уже ничто не могло остановить ураганный лет, в тот момент, белых «эскадронов», с восхищением прилипших к окнам.
Старший музыкант Лазарев, разразившись громом последнего аккорда марша, резко оборвал оркестр и вместо барабанов, Суше-де-ла Боасьер залился песней: «Справа и слева идут...» «ИНСТИТУТКИ!!!» ахнули в тон 250 голосов, «куда же нам братцы равненье держать?» — жалобно продолжил Суше, — «Грянем ура! лихая кадетня...» — подхватили роты с ликующим восторгом.
Много «страдало» девичьих сердец восхищаясь «подвигом» своих родных рыцарей. «Равнение направо!» угадывает желание товарищей, «генерал» выпуска Хартулари; совсем повеселели старшие, в море лиц, ища глазами «свою».
Махали ручки девушек: «Сегодня увидимся, днем на параде, а вечером на блестящем кадетском бале..

Паровоз дает долгий свисток, три красных полу-вагона, обрамленных молчаливыми шеренгами кадет в летней форме, с малиновыми погонами украшенными великокняжеским вензелем, взлетели на верх горы и стали снижаться.
В последний раз блеснули серебром близкие сердцу пруды. Там собирались кадетами букетики фиалок для своих симпатий, получая взамен классом собранные, коробки с пончиками...
С Богом милый город и Ты великий, славянским радушием, Сербский Хозяин
-После краткой остановки в Красной Церкви, довольно длинный промежуток до Вршца.
Кадеты уселись и сейчас же появились, как и всегда в русских соединениях «Каратаевы», уютненько, примостясь на тюках и обняв левой рукой булку хлеба, они торжественно вручили пальцам той же руки отрезок колбасы. Правая рука вооружилась перочинным ножиком и аккуратненько отрезала маленький кусочек хлеба и еще меньший кусочек колбасы и все это, не выпуская ножичка, правая рука отправляла в рот и начиналось задумчивое жевание, до того аппетитное, что все вдруг начали рыться в мешках и карманах.
«А вот и Ваш ужин, господин капитан», — раздался голос замечательного Демьяненко. Капитан не евший со вчерашнего вечера, пораженный необыкновенной чуткостью, с удовольствием бы расцеловал пятиклассника от прилива чувств, но во время остановился, — уж слишком выглядело бы материалистчески — «за хлеб», а мы ведь люди духа!..

В Вршце присоединяется группа кадет, извещенная о дне и часе прибытия поезда, согласно условленному маршруту в Белграде, на съезде председателей русских колоний.
Один русский, господин Кравченко, умоляет принять полусироту- сына, мальчик не кадет. Взяли.
Послана телеграмма полковнику Швецову, одному из представителей группы бывших российских офицеров, в Берлине:
«Кадеты выехали!»
Надобно заметить, что утверждение, циркулирующее в Белой Церкви о дате отъезда на 12-ое сентября не отвечает истине, так как даже 10-ое сентября в Берлине считалось опасным. Об этом свидетельствоавла телеграмма полковника Швецова в Белград:
«Торопитесь с Белой Церковью!»
Также, в связи с этим, руководивший эвакуацией кадет, изменил свой маршрут, указанный в накладной — пассажирского поезда: «Белград - Мюнстер» и отправился в Белую Церковь. Существующее пораженческое настроение и безначалие, внушало ему также не садиться во второй класс, а остаться с корпусом.

Чтобы иметь руководителя из кадет, удалось, с помощью С. Н. Боголюбова и остальных шести членов персонала, убедить генерала Попова произвести Михаила Сквроцова в вице-унтер офицеры и сразу же в вице-фельдфебеля.

В полдень 11-го сентября, после совещания с педагогическо- воспитательным персоналом, производство состоялось.
Генерал снял штатский костюм и был одет в белый китель и в первый раз повеселел и был разговорчив.
На небольшой станции недалеко от Суботицы 120 человек выстроенных юнцов вели себя как на параде Бело-Церковского поля, первый взвод в составе двадцати кадет, вооруженных винтовками, взял на караул, пели горны.
По традиции качали нового фельдфебеля, которого уже успели полюбить за энергию и товарищескую заботу...

Поезд долго стоял на этой станции: бомбили Сегедин. Метров за двести от станции в рощице стояла маленькая «механа» и всякий кто хотел, прямо таки за «нормальную» цену (200 динар, т. е. почти во сто раз дороже предвоенной) мог получить настоящий «пилечи паприкаш».
Генерал предлагает деньги неимущим кадетам на обед. Сегодня бомбят второй раз и теперь уже днем. Поезд стоит...
Кадетам и персоналу, в первый раз объясняется, что частные русские берлинские круги, главным образом бывшие военные императорской армии, взяли на себя заботу и хлопоты об эвакуации кадет и Первоиерарха Русской Церкви за рубежом.
Есть реальная возможность существования корпуса в соединении с Белградской русской гимназией, как школьной организации.
Гимназисты уже должны быть в Егере — небольшом городке Чехословакии, откуда вместе, должны продолжать путь в окрестности города Мюнстера.

Город Мюнстер находится на север от Дортмунда в 45 милях от Голландской границы. Согласно существующим предположениям эта область, — Северо-Рейнская, — может быть оккупирована англичанами. В то время Первая Американская Армия уже боролась за Аахен, который был взят 24-го октября. Аахен находился приблизительно за 110 миль на Юго-Запад от Мюнстера.
Сегедин ка Севере от станции кадетской стоянки все еще закрыт для движения и поезд ночью был двинут в западную часть Югославии.

Утром 12-го сентября кадеты переехали Венгерскую границу.
Погода все еще прекрасная, солнечная и теплая.
Поезд поставлен на запасной путь. Чтобы занять кадет, устраивается спевка. Как и всегда кадеты поют прекрасно — их человек 70 в хоре. Запели сибирскую песню «Ермак»: «Ревела буря дождь шумел...», вдруг сильный удар потряс вагоны, это мадьяр сцеплял вагоны.
Последовавшие затем крики из третьего вагона кадет звучали зловеще... вагоны катились, потом рванулись назад, как бы отзываясь на резкие свистки и, остановились.
Кто-то бежал, кто-то кричал на чужом непонятном языке. Но все уже было поздно и ненужно. Девятилетний мальчик взятый в Вршце был мертв.
Выяснилось, что мальчик Кравченко несмотря на запрещение подпрыгнул и сел на борт узкой стороны сцепления и буферов. Удар маневрирующего состава сбросил его между вагонами. При падении он, ударившись, очевидно потерял сознание и потому оказался жертвой колес.
Венгерская полиция составила протокол.
Кадеты выстроились... Хор пел «Со святыми упокой...» «Вечную память...» Мальчика увезли.

Проводник немецкий унтер-офицер был очень расторопный молодой австриец. Генерал Крэтйер в Белграде, долго объяснял ему его задачу, а главное, внушил ему уважение к составу людей, которых он должен был сопровождать.
В короткие, полные напряжения и неизвестности, последние часы в Белой Церкви и необыкновенная кипучая деятельность кадет, пробудила у добродушного и расторопного австрийца не только уважение, но и любовь к юной братии, которые прикладывая руки к козырьку, малиново-черных фуражек, и резко повернувшись на лево- кругом, бежали исполнять приказания.
В Белграде при составлении документов было дано название части: «две роты кадетской Школы» («Цвай компани — Кадетен Шюле»). Это обстоятельство, начиная с «Велики Бечкерек», где был получен первый паек на три дня, — и дальше, — очень облегичло ему получать богатый провиант. Вена, где унтер-офицер знал все ходы и выходы, особенно отличалась, выделив «фюр Кадетен Шюле» прямо-таки, царское количество копченых окороков и другого питания на целую неделю...

Два дня ехали по Венгрии. На Австро-Венгерской границе, эшелон задержался на целую ночь. Говорили что Вену бомбят с воздуха и железнодорожные линии запружены поездами.
Часов в одиннадцать ночи все спали, вдруг крик кадета часового: «ребята, украли флаг!» Все вскочили. Маневрировавший состав поезда уносил венгерского стрелочника на подножке последнего вагона, с мелькавшим, иногда от света со столбов, русским флагом. Человек пятьдесят лихих ребят в миг, перелетело борты вагонов (все спали в шинелях) и ринулись догонять. Состав исчез за поворотом. Кадеты остановились возмущаясь, — вдруг ««УРА!» и пятьдесят снова бросились навстречу задним ходом шедшему составу.
Бедный стрелочник никак не мог предполагать, что в угольных вагонах «храпит» сотня с половиной россиян, которым море по колено, если вопрос коснется их национальной чести. Еще одно ура, уже с бортов вагонов, приветствовало вдоружение флага на место.
Неизвестно, какой жутью отозвалось это русское ура у многих сидящих в темноте бесчисленных вагонов пассажиров или в придорожных венгерских домиках.
Время то было тревожное, за фронтовыми сводками не успевали следить, беженцы слетались со всех сторон, рассказывая ужасы, а это, русское ура днем и ночью ими слышанное, уже неслось по бесчисленным полям сражения Центральной Европы.

Переждав воздушную тревогу в дымившейся от бомбежки, Вене и запасшись хорошим пайком, сравнительно быстро пронеслись по Австрии.
На одном из разъездов читали, мелом написанную надпись на эшелоне вагонов, с мобилизованными австрийскими стариками: «Нойе вафен, вир зинд альте афен!»
Это был практический ответ Гебельсу, на его пропаганду о новом оружии, которое, мол, вот-вот появится и разрешит войну немецкой победой.
По-русски эта надпись значила: «Новое оружие, это, старые обезьяны».
Дни 15-го и 16-го сентября все еще прекрасны, лица у кадет загорелые и бодрые, — больных не было.

17-го сентября в 2 часа и 30 минут поезд подошел к перону Егерской станции (Чехословакия). В несколько секунд 120 кадет выстроилось под лихую команду Миши Скворцова. Торжественно вынесли флаг.
Полковник Швецов встречал на пероне станции в обществе его дочери и кадета крымца, поручика югословенской королевской армии. О подвижническом деле этого молодого офицера, будет сказано после, а пока полковник Швецов не видевший русской формы 24 года и не ожидавший, такую бравую четкость и дисциплину, буквально рыдал, обнимая и поздравляя с приездом, руководившего эвакуацией, функция которого, с этим должна была окончиться. (Прерванная поездка в Мюнстер, была частное дело, по просьбе Швецова).
«Ах, как прекрасно, а фельдфебель, это же гвардеец! — восклицал Швецов...
Да, надобно сказать, к чести Скворцова и его товарищей старших кадет, сугубо его поддерживавших, что он прекрасно вел свое дело. В те тягостные суровые дни, такой товарищ и четкий строевик был нужен. Нужно подчеркнуть, что ему никто не мешал, как это, увы, случилось позже и он вполне выявил свой талант товарищеской и начальнической способности. Ему с старшими кадетами, удалось сплотить всех в одну теплую семью и поэтому внезапная оторванность от родных и острая боль за судьбу милых, любимых, не чувствовалась так остро, в сердцах юношей и детей...
Рота двинулась с песнями по улицам славянского города, к лагерю бывшего аэродрома, где уже давно не было единиц немецкого воздушного флота (не стало горючего). Рота в черных шинелях и форменных, корнетским тоном не изломанных, фуражках, с винтовками на плечо первого взвода, твердо отбивала ногу в такт барабана. Эти истые дети русского народа, потомки бессмертных славных отцов, которые путем моря крови и доблести, лояльности и чести, создали отечество величиною в одну шестую часть земли, эта рота была единственная в мире, — сегодня сентября 17-го 1944 года в военной форме национальной России — единственная и последняя!..
Кадетская часть, малиновых цветов, с великокняжеским вензелем и короной на погонах в последний раз парадировала по клочку славянской земли в момент и в день, когда по свидетельству командующего немецким западным фронтом Рундштедта, война фактически была закончена, и началась безнадежная и... ненужная агония.

Тысячная толпа чехов, впервые за многие годы увидев родные цвета флага, сбегались, наблюдали, внимали и ничего не понимали...

Неожиданная, горькая пилюля разочарования убила настроение кадет и бывших с ними. Чувство подозрения готовящегося вероломства вселило страх в души всех, а особенно тех, кто косвенно или непосредственно участвовали в осуществлении проекта сохранения корпуса.
Поводом к этому были действия на дезинфекционной станции, куда ребят ввели перед входом в лагерь.
После принятия душа и посыпания тела разными порошками, кадет нарядили в сизое обмундирование, типа общепринятых форм альпийских лыжников.
После расследования полковник Швецов объяснил, что это недосмотр, администрации лагеря, и фактически даже не администрации, а простые «Фрицы», применили общую процедуру при приеме людей в лагерь.
Кадетские же формы прошедшие, через горячие камеры, смоченные и спресованные в тюки были уже в неупотребимом состоянии. Вопрос был необычайной важности и уже поздно ночью, было получено разъяснение и категорическое уверение из Берлина, что кадет НИКТО и НИКУДА трогать не будет.
Вопрос же ново сшитых кадетских форм не является сложной проблемой, так, как в Егере же находятся склады чешского толстого и тонкого сукна.
Предлагалось Швецову найти портных и написать предложение о количестве нужного материала.
Самое важное было сообщено, что замок в окрестностях Мюнстера, уступлен корпусу, согласно извещению тамошнего Северно-Рейнского губернатора.
Прибывший персонал, однако, не поместили в лагере (из за женщин, дескать), а вернули в Вену.
Генерал Попов, был единственным из персонала, которого поселили в бывшем офицерском флигеле и питался он в офицерском собрании с чиновниками и другими функционерами лагерной администрации. Кадеты были помещены в одном общем бараке, с расчетом на недельное прибывание.

20-го сентября генерал Попов с двумя кадетами (один из них Николай Писаревский) отправляется в Вену с определенной и категорической задачей набрать педагогическо-воспитательный персонал, который должен был сопровождать кадет в Мюнстер.
Разрешалось иметь 20 человек. Имена Семена Николаевича Боголюбова и преподавателя русского языка были предложены генералу, затем обратилось внимание на состав гимназического педагогического персонала находящегося в Вене.
Список заканчивался медицинскими и кухонными вакансиями.
Между тем кадетская группа увеличилась старшими гимназистами из Белграда. Это была блестящая рота в 143 человека, резко выделявшаяся на фоне серой безформенной массы, проходящей через лагерь европейской молодежи мобилизованной для рабочих принудительных лагерей, этот шумный «интернационал» задерживался в лагере не больше недели.
Как и всегда вдруг неожиданно появились «враги».
Однажды на пятый день по приезде, младший взвод занимался, вдруг человек 50 венгерских хулиганов набросились на малышей и погнались за «отступающей» командой. Один «отступал» очень быстро и поднял тревогу.
В момент ока старшие в стратегической атаке с двух лагерных улиц сжали «дерзнувших» и в пять минут прикладами и кулаками сбросили мизерабельную шпану в наполненный водой подвал сгоревшего здания. Эта распущенная сволочь, не знала, что у кадет есть винтовки, а главное дух с 1848 года орлов генерала Паскевича.

В первое воскресенье, как и в последующие, кадеты маршировали 7 километров в Францис-бад, где в прекрасной русской церкви служил епископ Смоленский и Брянский Стефан.
Жизнь в бараках была неприятная, убивающая теснотой, вечным шумом шагов по досчатому полу и наконец сыростью от влаги начавшихся дождей.
Пища была терпимая по вкусу и в общем здоровая.
Егерь стал надоедать, «но вот приедет директор и дальше, в путь»...
25-го сентября прибыли сведения о Мюнстерском замке.
Небольшой замок без обыкновенных башен, лишь с зубчатыми стенами, находился в горах, миль за восемь на Север от города. Недалеко виднелось маленькое селение с разработанными полями и зеленью лугов.
Кругом здания заросший молодняк леса.
Старинная конструкция в три этажа располагала маленькими комнатами, где были построены в два яруса койки по 16 человек на комнату.
Здание было приготовлено для приема 350 человек, предназначенных для американских и английских военнопленных.
В сентябре здание было пусто. Конструкция отопления, — приспособлена для угля с паровым согреванием.
Было три больших залы для столовых и построения или церкви, затем просторная кухня с кладовыми и душем.
Двор закрытый стенами здания. «Парк», фактически лес без изгороди, тянулся без конца к горам: —недалеко постройки служб.
Местечко никогда не бомбилось и находилось в 150 милях в стороне от операционных направлений стратегических сил союзников.
В общем всем, включая и персоналу с семьями, места было довольно.
«Ну, Слава Богу, Слава Богу, все складывается хорошо и ребята скоро отдохнут и, по нашему, по старому с 1-го октября в школу». Говорил радостный Швецов.
Двадцать шестого сентября генерал Попов вернулся с двумя кадетами из Вены и заявил, что посоветовавшись в Вене с генералом Крэйтером и родителями кадет, он считает неудобным устройства корпуса в Северо- Западной Германии. «Далеко от наших... хорошо было бы в славянскую землю, поближе к Вене, да и климат теплее», заключил генерал.
Нет ни одного подходящего слова, как ГОРЕ, чтобы описать охватившие чувства слишком малое, совершенно бессильное число людей, втянутых в предприятие связанное с жизнями невинных детей. «Слепой», очевидно не мог узреть суровый трагизм создаваемого им положения, который так ясно рисовался «зрячим». Тридцать три года прошло с тех пор и создавшееся тогда убеждение, что корпус был уничтожен 26-го сентября 1944 года, ничем не поколебалось, но оставался один неразрешимый вопрос тогда и теперь: «Но кем же, — в Вене?!?»

Начались новые хлопоты в момент уже наступавшего развала и растерянности в государственном управлении Германии...
Зима 1944-1945 года мокрая и холодная. Егерь с окрестностями и железной дорогой бомбился довольно часто, но к счастью, никогда непосредственно лагерь.
Дрожа от холода и волнения, днем и ночью, ребята бегут по снегу и слякоти, в примитивные крытые землей бомбоубежища.
Слышно шипение спускающихся бомб и их взрывы, зенитки «тявкают», жуткий свет плавающего в небе освещения и лучи прожекторов, создают нервное напряжение, но ребята не боятся, «вот только холодно!», «берите с собой одеяла, ведь неизвестно, как долго прийдется сидеть»... Слушались кадеты.
Старшие заботятся о театральных представлениях и концертах; устанавливается связь с родными; живут дружно. Некоторые могли бы уехать в лагеря или частные квартиры в Австрии или Баварии, к родным, но остаются.
Разрушительно на мораль действовали ночные собрания, устраиваемые генералом Поповым, который конечно ничего уже не мог обещать нормального и внушал вырваться с ним вместе. Куда? к генералу Власову!..
Октябрь, холодный ноябрь, жесткий снежный декабрь-Хлопоты, обещания...

16 декабря, вопреки протестам всех командующих западным фронтом, Германия, бросает в огонь 34 немецких дивизии, включая 9 танковых с 2.500 танков.
Воздушные силы Германии были в состоянии собрать 3.000 аэропланов для поддержки операции.
План и цель операции: взять Аахен, разъединить американские 9-ю, 3-ю и 1-ю Армии от Англо-Канадских армий с севера. Ширина фронта 70 миль, за 170 миль от Мюнстера на Юг. (Мончау).
Результат, 16 января 1945 года предпринятой операции: полное поражение немцев, выразившееся в потерях: 120.000 убитыми и ранеными, 1600 сбитых аэропланов, 6 600 уничтоженных танков и автомашин.

В этот момент, генерал Попов отправляет группу кадет в Берлин, для хлопот о приеме старших кадет в Русскую Освободительную Армию. Разные представители, русских и не русских организаций, приезжают, разговаривают, инспектируют, восторгаются. «За Россию» гремят ответы кадет на разного рода иностранные приветствия. После Рождества, мораль, особенно у старших начинает падать, от кажущегося бесцельного существования в неуютной барачной обстановке.
Юноши слишком молоды и по русски восторжены, чтобы понять и оценить важность собственной жизни. Оторванность же от реальности и недостаток опыта не позволяют видеть, смерчем приближающейся катастрофической действительности в стране, с которой, увы, они были физически связаны.
17 января генерал Жуков входит в Варшаву и сразу же устремляется на Берлин, снова собрав 180 советских дивизий. 27-го января Советские войска находятся за 1000 миль от Берлина, уже лежащей в обломках, столицы Третьего Райха.

В январе старший взвод уходит к генералу А. А. Власову, с ними уезжает генерал Попов определившись на службу в музее Русского Освободительного Движения.
Осиротелую группу составляет 106 человек с небольшим числом старших.
Настроение плохое, воздушные тревоги очень часты, число которых доходило до 24-х в сутки.
Будапешт после окружения Советскими Войсками в католический рождественский сочельник — пал, и таким образом еще до исхода 1944 года открыл, путь к Вене. В Егере был влажный февраль. Между тем бюрократическая машина делала и СДЕЛАЛА свое дело. Акт о новом месте для русского корпуса кадет, подписан, телеграммы посланы, и несмотря на события военных операций, кадеты поехали навстречу тому от чего уезжали в сентябре.
Родные же и те, которые 26-го сентября были названы «нашими» еще в декабре рванулись в Юго-Западную часть Австрии и Баварию. В середине февраля 1945 года кадеты прибыли в Гмюнд.
Сделано все с немецкой точностью, точно так, как просили: Маленький городок с чешско-австрийским населением, находится в Северной части Австрии, при чем часть его очевидно расположена в Чехословакии.
Вена находится в 75 милях от нового поселения кадет. Несчастье только в том, что «наших»-то в большинстве не оказалось в Вене в те февральские дни, приехал только один господин и увез сына.
В этот период об организации бывшего корпусного персонала, невозможно было и думать.
Наспех, тот же полковник Швецов просит двух бывших офицеров Югословенской королевской Армии принять моральную заботу и устройства кадет на новом месте.
Поручик Константин Петрович Лесников прибыл с группой в шесть человек, двое из которых, прибыли только для временной помощи. В первый же день занялись гигиеной: пока все белье и одежда варились в котлах, ребят завернутых в одеяла подстригала под машинку Елена Александровна Лазарева, другая девушка назначенная для преподавания математики, целый день гладила одежду, старшие кадеты занялись декорацией и украшением стен.
На стене по средине строевого коридора была установлена икона Божией Матери.
Юнцы ободрились, пулей летели в строй; опять установились взаимные приветствия. На площадке между этажами стоял тот же русский флаг, с которым был проделан долгий путь начиная с родного гнезда.
Флаг был помещен в середине двух пирамид из двадцати винтовок... Кадеты были помещены в сером двухэтажном здании городской гимназии. Спальни и строевой зал были на втором этаже, а две классных комнаты на первом этаже. Одно крыло здания с особым двором и входами, занималось кадетами венгерского кадетского корпуса, которые были эвакуированы из Будапешта перед католическим Рождеством.
Занятия установились и велись. Преподавался русский язык с литературой, Русская история, математика и немецкий язык. Строевые занятия велись каждый день с песнями. Кадеты маршировали с восторгом на виду у наблюдающих венгерцев.
Венгерцы двигались очень мало, а если и шли в своих желтоватых формах, то вольным строем.
Из разговоров с венгерскими офицерами, выяснилось подавленное настроение персонала и кадет. Внезапная перемена, страшная катастрофа оккупации Советскими войсками, потеря связи с домом и полнейшая безнадежность на восстановление прежнего, убила их совсем.
Но на что же надеялись эти наши, так беззаботно выглядевшие, вечно смеющиеся, вечно поющие сыны россиян поражающие и удивляющие венгерцев своим духом. В общем было совершенно очевидно, что они ни на что не надеялись, и схватывая общие политические положения, даже и не думали на что-то надеяться.
Они несмотря на возраст, очень серьезно и просто ВЕРИЛИ: -- «Да будет ВОЛЯ ТВОЯ!»... И даже у тех взрослых, которые не приобщались к познанию Бога, но теплилась ис корка заложенная бабушкой или мамой в советском детстве, даже и у тех святая искорка вспыхивала в бушующее, волнующее пламя веры, когда при темноте вечера в строевом зале выстраивались роты. Происходила поверка, рапорты, приказы о дежурных и расписания следующего дня.
Затем наступала минута, которая уносила всех, мыслью и душою в недосягаемую таинственную область, единения, радостного и успокаивающего Божества, там все те, кто верили, встречались душой и сердцем не только с разлученными на земле, но и с теми, кто ушли с земли... И, находили успокоение и мужество.
Благостный Лик Божьей Матери с Младенцем, мягко освещался трепещущим пламенем свечи и сотни чистых детских глаз устремлялись и встречались с младенчества знакомым взором Носительницы и Утешительницы земного страдания. Раздавалась гармоническая Песнь традиционной молитвы русских воинов, которая, потом, заканчивалась чтением необыкновенно глубокой и вдохновляющей молитвы.
Эта молитва существовала только в Первом Русском В.К.К.К. Кадетском Корпусе.
Четкий юный голос молился за Россию и свою семью, поминал убиенного Государя с Его Авгуустейшей Семьей, всех до ныне павших русских воинов в обороне родной Земли и ушедших товарищей по корпусу. Слова дышали неописуемой глубиной и беспредельным чувством чистой святой веры, — «Из уст младенец...». Учебной частью, включая и учебники, заведывали два окончивших кадета Николай Семенович Боголюбов и Николай Николаевич Писаревский.

Эти два исключительных молодых человека, вели дело так, как будто бы занятия будут вестись по крайней мере десять следующих лет, между тем, они были посвящены в готовящийся путь детского страдания, сигналом к чему, должно было быть, «падение Вены!». Но два Коли работали не жалея сил, возмущаясь на частые воздушные тревоги, прерывавшие их важную работу. Они установили классные журналы, расписание уроков, ярлыки на книгах сравнительно большой библиотеки, писали приказы на следующий день и т. д.
Со звуком сирен, жители и кадеты бежали через поле в лес, где всегда почему-то находился пыхтящий паровоз.
Однажды в апреле, в полдень «красноголовые» американские тактические самолетные группы, расстреливали бегущих по полю людей с такой высоты, что можно было различить черты и цвет лица летчиков. Кадетских жертв не было.
Непонятно почему городок обстреливался, в котором, фактически не было неприятельских войск.

Наброски фактов, кадетской жизни в Гмюнде, обогащаются одним фактом, вызвавшим спазмы в горле, в дни уже наступавшего произвола. В такие моменты, как правило, обыкновенно наступает подпольное царство хама, крепко работающего руками для расчищения пути себе, ложью, интригами и клеветой, раздеванием на улице по ночам и т. д. И тут в Гмюнде появляется, вдруг какая-то нечистоплотная, довольно крупная, фигура. Назвав себя инженером Федоровым, он, с дерзкой наглостью, начинает вмешиваться в кадетскую жизнь. Сила его «власти», по его мнению, заключалась в том, что он был интимно связан с одной бледной немкой из канцелярии интендантского администратора по снабжению русского и венгерского корпусов. Цинично насмехался он над всем, что кадетам и остальным было дорого, разыгрывая из себя уполномоченного от генерала Крэйтера и даже генерала Власова. Это хамло, достойное своего воспитания, издевался над торжественностью ежедневной молитвы, над взаимным приветствием со словом «Россия». «Да России уже давно нет», — заявлял он громко. История Ключевского, была для него буржуазным враньем. Слюнявостью называл он, проявления кадетского джентльменства к учительницам.
Найдя его однажды, лежащего на земле в лесу, который как раз свирепо расстреливался пулеметами красноголовых с целью уничтожения локомотива, офицерами корпуса было решено «поговорить с зазнавшимся воспитанником материализма». Вдали, лежали на земле, отдыхавшие от пережитого напряжения, кадеты. Разговор был очень короток, после перечисления его преступлений, вежливенько попросили его «сойти со сцены», а то: «много шальных пуль носится ныне по лесу» и, прогуливаясь с «беседой» по маленькой прогалине, подвели его для «вящего внушения», к трупам, только что убитых немецких машинистов, и продырявленному телу локомотива. «Ты один, а нас сто! » сказано было ему, с жестом в сторону балагурящих кадет. «Запомните товарищ!!!».
Инженер Федоров со всеми своими «полномочиями» ушел с территории кадет и даже никому не пожаловался. Вена пала 13-го апреля.

Выработался план двигать кадет на Зальцбург, который определенно был объектом оккупации Американских войск.
Последнее всеобщее наступление союзников, началось с последней неделей марта, в котором участвовали: Пятая американская с Первой Французской Армией, затем американские, Седьмая, Девятая, Третья и Первая, в энергичном содействии Англо-Канадских армий. 11-го апреля, битва была зкаончена. 825.000 солдат потеряла Германия, убитыми, ранеными и пленными. Американцы вечером 11-го апреля, в 60 милях от Берлина, Советские войска ураганным огнем и чудовищными потерями быстро приближаются к берлинским пригородам. Нюренберг взят Американцами 16-го апреля... Пора!!?...

Тяжелая, полная неизвестности, риска и подвига доля выполнения плана двигать кадет, достается спокойному и умному поручику К. П. Лесникову.
Этот кадет Крымского Кадетского Корпуса и бывший офицер Югословенской Королевской Армии, с поражающим хладнокровием взялся за подготовку и выполнение плана.
Он располагал знанием, кроме двух славянских, английским и немецким языков...
Кадетам было строго заказано не распыляться и, что бы ни случилось, слушать приказания только своего кадета Костю. «Он вас не оставит и не предаст!». С громким ура, кадеты приняли командира похода... «Молитесь, чтобы бегство не случилось зимою...» И бегство не случилось зимой. — Но, болели бедные детские ноги, мокли хрупкие тела на весеннем дожде и высыхали на солнце австрийского неба.
Константин Петрович запасся картами и вел кадет по глухим дорогам, пока слышалась канонада с Юго-Востока, спеша добраться до линии Линца, там, по расчетам, должна быть сфера американской оккупации.
По рассказам, ребята умудрялись петь, несмотря на то, что иногда было голодновато, если дипломатия Константина Петровича была не успешна в смысле убеждения австрийских бюргеров в их христианской обязанности и долга помогать.
Вся сотня кадет, двигалась вольным шагом неся свой родной флаг, часто по тем дорогам, где когда-то шумно валили колонны наполеоновских армий и не раз в истории сотрясал землю крепкий русский шаг, массы Суворовских и Кутузовских орлов.
Несмотря на то, что у этих исхудалых, заброшенных в центр Европы, ребят не было той силы и гремевшей славы, — дух их был достоин бессмертного духа славных предков.
Позже приблизившись к железнодорожной линии, кадеты весело просачивались в гущу беженцев из балканских земель, предпочитая открытые вагоны, чтобы на данный знак быстро высадиться держась курса на Зальцбург или кубарем скатиться при появлении красноносых летающих дьяволов, с жуткими «очередями» пулеметного огня.
Наконец всегда голодные, они всегда первые летели в очередь на перонах, за полхебкой «Красного Креста»...
Где-то в соседней с Зальцбургом деревушке, уже занятого американцами, кадеты приняли беженский вид и рассыпались по дворам австрийских фармеров, пополнив рабочий вакуум, образовавшийся от моментального ухода иностранной рабочей силы, в момент как первый американский танк, проехался по деревие. Цель этого, положения, была подкормить ребят и ощупать возможности о дальнейшем их устройстве.
Кадеты теперь уже всегда сытые, пололи грядки, и нивы, собирали яйца барахтаясь в сене сеновалов, были работы и по серьезнее, как развоз навоза на тяжелых широких телегах.
Между тем Константин Петрович отправился в Зальцбург, «на разведку», а кадеты забыли свое обещание, слушаться только кадета Костю.
Однажды утром на улице деревни, появился капитан (имя не запомнилось), он прибыл из Зальцбурга, с полномочием собрать кадет. И снова в последний раз выстроились кадеты наряженные в осточертелые сизые формы...
С удивлением смотрели горожане города Зальцбурга и весело шумящие на улицах освобожденные рабы 20-го века — рабочей массы Западной и Восточной Европы, на несуразную к моменту колонну «альпийских стрелков» с трехцветным флагом, барабанами и горнами, на которых ясно выделялся герб Российской Империи. Снова крепко отбивала ногу рота по асфальту города. Лица у молодежи были, серьезны, загорелые и веселые.
Вышеописанная картина, казалось, нисколько не удивила американскую военную полицию. Откуда-то вынырнули два автомобильчика с двумя отлично одетыми солдатами в каждом, их белые шлемы, невиданные доселе, казались особенно привлекательными, с лакированными ремнями у подбородков. Они спокойно, без шума и криков пристроились к голове и хвосту колонны. Передний, молчаливым жестом капитану, любезно показывал путь.
Малышам было весело, хотелось даже петь, чтоб показать, кто и что мы «есть».
Вдруг огромные колючие ворота.
Лениво встал со стула американский часовой, что-то крикнул, ворота раскрылись...
«Рота стой!» ликующе воскликнул, капитан из штаба, «в ряды стройся!» добавил он подумав, а потом заторопившись:
«налево!».
Кругом масса, как будто знакомых лиц. Двойные заборы с колючей проволокой и вышки с солдатами жующими серу.
Масса отдельных лиц, слилась в сплошное любопытное кольцо и, вдруг, заговорило, закричало, засмеялось живое кольцо, и, — ВСЕ по РУССКИ!
«Кадеты» крикнул кто-то, «ка-а-де-ты!! понеслось по лагерю...
Вынесли столик для регистрации. Раздалась команда: «Разойтись!».
Кто-то взял Русский флаг и тоненький крестик кадетского страдания, завершивший купол многовекового ХРАМА РУССКИХ КАДЕТ, растворился.

Е. Лазарев
Вице-фельдфебель Крымского Кадетского Корпуса (1928-1929) Хабаровец и Донец.

Примечание: Статья была написана сводками из дневника для Памятки Кадет за рубежом, апреля 6-го 1970 года. Начиная с 16-го апреля 1945 г. записки были составлены по рассказам без личного наблюдения.
Автор,1977.

К ИСТОРИИ ВЕРСАЛЬСКОГО КАДЕТСКОГО КОРПУСА.

В конце 20-ых годов, под Парижем был основан Русский Версальский кадетский корпус-лицей. Начинание казалось бы невозможное в наших беженских нищенских, бесправных условиях. Но нашлись люди, загоревшиеся этой идеей, бессребренники, отдавшие все свои силы этому делу.
Такие, как наш «Дед», ген. Владимир Валерьянович Римский-Корсаков, ставший первым директором этого корпуса, как полк. Борис Дмитриевич Приходкин, воспитатель этого корпуса, бывший кадет 2-го Московского кад. корпуса и другие. Нашлись люди, которые помогли достать деньги, купить дом под Парижем и организовать постоянную помощь. И вопреки всему что казалось невозможным, это хорошее начинание было осуществлено.

Во время 2-ой мировой войны этот корпус перестал существовать, после войны была попытка опять его возобновить. Был организован комитет, поставивший перед собой эту задачу. Конечно опять возник вопрос где получить финансовую помощь.
В двадцатых годах достать деньги для корпуса очень помог Белоусов, бывший кадет 1-го Моск. кад. корпуса. Поэтому Белоусову было написано одним из новых организаторов письмо, с просьбой ознакомить их с тем, что и как им (Белоусовым) было тогда в этом отношении сделано. Белоусов ответил и вот оригинал этого письма совершенно случайно попал мне в руки. Кто лицо, кому это письмо было адресовано, я не знаю.

Прошло почти 50 лет с того времени, которое описывается в этом письме, никого из тех кто упоминается в этом письме уже давно нет в живых. Поэтому, мне кажется, я в праве опубликовать это интересное письмо.
Дорогой Николай Людвигович!
Прости, что задержался с описанием того, как мне удалось достать деньги на создание Кад. Корпуса во Франции. Мне пришлось искать документ, в котором было написано, когда точно это происходило, т. к. я забыл не только месяцы, но и год.
В 1928 году я должен был по делу поехать в Америку. Перед отъездом я зашел попращаться с моим бывшим директором 1-го Моск. Кад. Корпуса Вл. Вал. Римским-Корсаковым. Несмотря на то, что из 1- го Моск. Кад. Корпуса я был переведен в Морской Корпус, отношения наши остались самыми хорошими.
Генерал, зная что у меня не мало знакомых на свете, просил меня не смог бы я достать денег на создание Кадетского корпуса здесь во Франции. К кому он ни обращался, ничего из этого не выходило. Я обещал сделать, что смогу. Уезжая я припоминал друзей и знакомых, кто находился в то время в Америке, и припомнил Анастаса Вонсяцкого, женатого на богатой американке. Адрес его я знал, знал и жену его Мэри (отчества не помню, да у них его и нет). Вонсяцких было два брата. Старший был во 2-ом Московском К. К., откуда был переведен в Суворовский в 5-ом году. Младший, Анастас, тоже поступил в этот корпус.

Приехав в Нью-Йорк, я, не откладывая и прежде чем начать работу из-за которой я туда приехал, хотя в кармане у меня после поездки осталось всего лишь 12 долларов, отправился в город Томпсон (штат Коннектикут), где проживал Вонсяцкий. Там я его не застал, но встретил мужа его сестры, полк. Бекмамедова и благодаря его любезности смог дождаться Анастаса, который не замедлил приехать. Для того, чтобы удачнее была моя миссия, я захватил с собой 2 кадетских журнала, выходивших уже тогда, — один с фотографиями маленьких оборванных и грязных кадет, выбравшихся из России, другой с фотографиями где они снова приобрели кадетский вид и смогли продолжить свое образование под руководством собравшего их старого генерала Римского-Корсакова. (Фотографии были из истории Крымского кад. корпуса). Показав эти журналы Вонсяцкому и спев с ним дружно нашу «Звериаду», я сказал, что уверен в том, что он поможет генералу в его хорошем начинании. Вонсяцкий спросил:
«Сколько надо?» Я сказал ему, что отвечу дня через три и послал Римскому-Корсакову телеграмму с сплоченным ответом. Через 2 дня я получил ответ: «Хорошо, если бы 100 тысяч франков».
Вонсяцкому я сказал, — 200 тысяч франков. Не говоря ни слова, он подписал чек на 200 тысяч франков. (Это тогда было около 20 тысяч долларов, сумма по тем временам довольно большая.) Вонсяцким был устроен ужин, на который были приглашены соседи, — все богатейшие американцы. Он познакомил меня с ними и рассказал про цель моего приезда и про наше желание создать русский кад. корпус. Американцы на это сердечно откликнулись и сказали, что не трудно эту сумму поднять до 2-х с половиной миллионов франков, а может и больше. Зависеть будет, как люди возьмутся за это и будет ли дело поставлено по-американски. Я спросил, как понимать последнее. Они указали на огромное здание Бостонского университета — я его потом видел.
Началом всего этого была большая ферма, с садом, огородом, парком и пр. Взрослые помимо занятий работали на этой ферме летом и на сколько это было возможным, эта ферма и жизнь в ней окупалась своими же средствами. «Не благотворительными вечерами, — как хитро сказал один из присутствовавших, — на них мы не надеялись». Окончившие же образование молодые люди, ставшие уже на ноги, помогали своими средст- вами, — кто сколько мог, дальнейшему развитию этой школы, которая дала им возможность получить образование.

(Конечно это пример достойный подражания. Только для данного случая не совсем подходящий. В университете учатся взрослые люди, корпус-лицей же предполагался для детей. Можно предположить, что присутствующие американцы не совсем отдавали себе отчет о чем идет речь. Б. П.)
На следующий день я уехал в Нью-Йорк, где была моя работа. Вернувшись в Париж в 1929 году, я застал там и Вонсяц-кого. Он скзаал мне, что образовался комитет, но с его действиями он не согласен. Куплен дом по его мнению не подходящий. «Поезжайте посмотрите!» Я поехал.
Нужно сказать, что в те времена продавалось не мало помещичьих домов и цена некоторых из них была не очень высокая. В Парижском предместье я нашел этот дом, который мне тоже показался неважным, без всякого сада и парка. Внутренний вид соответстоввал наружному. Вернувшись в Париж, я побывал у Вонсяцкого и у ген. Римского- Корсакова, который меня сердечно благодарил. На мою критику дома он сказал, что его касается только педагогическая часть и спросил меня чем лучше всего отблагодарить госпожу Вонсяцкую. На что я ответил, что я слышал, что Мэри выйдя замуж перешла в православие. В ее скромных комнатах, в Коннектикуте — они жили скромно, хотя рядом был их огромный и богатейший дворец, который Вонсяцкая мне показывала — всюду были иконы и в спальне горела лампада. Лучше всего, сказал я, поднесите ей образ Божьей Матери с дощечкой, на которой будет вырезана благодарность от русских кадет.

Я уехал работать на юг Франции. Слышал я также, что дом, купленный на деньги опять таки Вонсяцкого, был им продан корпусу за один франк.
Вот все, что я вспомнил.
Обнимаю Тебя крепко. Твой Белоусов.
Хорошо бы было, чтобы кадеты Версальцы откликнулись на это письмо, разъяснили затронутые в этом письме вопросы и вообще познакомили бы нас с жизнью и историей Версальского корпуса, о чем большинство из нас мало что знает.

Борис Павлов

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЛУРОТЫ 2-ой и ПОЛНОСТЬЮ 3- ей РОТ ИЗ АККЕРМАНА В ОДЕССУ.

30 января, пробыв около суток в Аккермане, ставшим румынским, корпус вернулся в Овидиополь. Дети и отроки кадеты, изнуренные физически и потрясенные, сломленные нравственно бесчеловечным, зверски-жестоким, грубым и совершенно непонятным злодеянием их вчерашних союзников румын, предавших их на Голгофу страданий, как- то не отдавали себе отчета в происшедшем.
Они разбрелись отдельными группами по Овидиополю. У всех было лишь одно желание — спать!
На рассвете 31-го января полурота 1-ой роты, со своими офицерами под командой подполк. Рогойского, ушла на соединение с отрядом генерала Бредова. Мы, около 40 кадет 2-ой роты, с полковн. Овсянниковым, остались в Овидиополе. Как объяснил нам полковн. Овсянников, нас не могли ночью найти и во-время разбудить, поэтому мы и остались.
Утром 1-го февраля Овидиополь был тих и пуст. Воинских частей и военных не было. Местные жители позакрывались в домах и только изредка, кто-либо прошмыгнет, да бабы у колодцев, осторожно озираясь по сторонам, что-то шопотом одна друга говорили.
После шума и гама предыдущих дней, тишина создавала атмосферу чего-то страшного и рокового, будто что-то неизвестное висело в воздухе. Каждый из нас, оставленных на произвол судьбы, чувствовал себя обреченным. Каждый думал: «что будет, когда нас встретят большевики, что с нами сделают и почему нас здесь оставили голодных, холодных и никому ненужных?» Разве 2-3, пусть даже 5 десятков кадет возрастом от 14 до 16 лет могли помешать движению отряда? Наши однокашники, как Авраменко и другие, доблестно сражались с конницей Котовского. Мы также сумели бы сражаться.

И так, мы, «обреченные», как «блудные овцы» под командой, а точнее под надзором седого, как лунь, полк. Овсянникова, бывшего командира 2-ой роты Полочан, двинулись дорогой по направлению к Одессе. Мы шли одни своей небольшой группой. Малышей 3-ей и 4-ой рот мы не видели. Ушли ли они раньше нас, или же еще задержались в Овидиополе, мы не знали.
Пасмурное, относительно темное утро. Вдали, где-то около города Маяки, артиллерийская стрельба. Вероятно наши встретились с большевиками. Каждый из нас оглядывался, чтобы бросить последний взгляд на место нашей трагедии — Овидиополь, широкий Днестровский лиман с замершим «гостинцем» — румынским снарядом, пробившим лед и далекий на горизонте Аккерман.
Вспомнилась чистая теплая школа в Аккермане, лица дам, кормивших нас там и кошмар ночного подъема румынскими солдатами с криками, пинками и ударами прикладами и пулеметы во дворе...
С этими мыслями мы двигались молча беспорядочной толпой, с поникшими головами. Все нас оставили, но старичок, полковник Овсянников, был с нами. Он не оставил своих детей. Недалеко от Овидиополя, возле дороги, попалась какая-то небольшая роща — немного деревьев и кустов. Свернули в рощу и остановились: все почувствовали, что наступил самый больной, самый трагический этап нашего пути — «снятие погон».

Каждый понимал, что это необходимо, но никто не мог решиться сделать это первым. Ждали и смотрели на полковника. Он молча, снял шинель, достал из кармана перочинный ножик и стал срезывать пуговицы и снимать погоны. Побледнел, руки дрожали. Мы, молча, со слезами на глазах, делали то же. Каждый хотел пару погон спрятать на память. Кто в ботинки или за голенища сапог, кто в брюки, но большинство отпарывало подкладку в рукавах шинели и туда прятали. У всех осталось по паре погон. Что делать с остальными, куда их спрятать? Нашлись спички и на маленьком костре мы их сожгли, дабы никто не смог их профанировать. Вместе с погонами мы распрощались навсегда с нашей кадетской жизнью, нашими верованиями, надеждами и мечтаниями. Остались лишь страдания и боль. Посидели, покурили, надо идти, но никто не хочет отойти от костра, где сгорало наше дорогое, лучшее.

Наконец полковник Овсянников встал и твердым голосом сказал: —
Пойдем, ребята, не унывайте! Вы погоны носили несколько лет, а я несколько десятков лет. Тяжело это, но нужно пережить. Помните? Я всегда останусь полковником, а вы кадетами. Носите всегда в душе ваши Заветы!
Краткая речь, но глубокая! Все молча встали и толпой пошли. К вечеру пришли в немецкую колонию Большая Акаржа. Неделю тому назад здесь мы ночевали, идя с надеждой в Румынию. Разбрелись по домам. Немцы нас накормили и мы спокойно переночевали. Утром опять собрались и побрели. Первое напряжение нервов миновало, и каждый будто смирился с участью, кой-кто повеселел, начались шутки.
Хондажевский достал из футляра балалайку и заиграл. Он был балалаечником-артистом и
никогда с ней не расставался. Засветились глаза, заиграла улыбка, всем стало веселее. Идя, посматриваем вперед, ожидая встречи с красными.
Пришли в Люстдорф. Красных здесь еще не было. Немцы нас встретили с удивлением, но приняли гостеприимно: накормили, и мы переночевали. Утром опять собрались, но уже без веселья и шуток, а с опасением в сердцах, двинулись навстречу неизвестному будущему, какой-то новой жизни, за пределами корпусной семьи. Между Люстдорфом и Большим Фонтаном увидели мы в чистом поле советскую заставу: большой красный флаг, пулеметная тачанка и несколько конных и пеших красноармейцев. Остановили нас, стали опрашивать:
«Кто? Куда? Откуда?»
Полковник Овсянников вышел вперед и стал объяснять командиру заставы. Красноармейцы нас окружили; стали с нами разговаривать и смеяться. Враждебно сначала к нам не относились, но, узнав, что мы кадеты, стали ругаться и угрожать, что нас, «белогвардейскую шпану» надо всех расстрелять. Стали нас осматривать — можно ли что-либо взять. Один из конных заинтеерсовался футляром Хондажевского. Балалайку взял себе, футляр вернул. Бедняга, даже заплакал. С нею он никогда не расставался, имея ее с первого класса. Прекрасный инструмент — разыгран. Был мастером игры и часто нас веселил. В это время разговоры полковника Овсянникова с командиром заставы кончились и мы, в сопровождении одного конного, направились в Одессу в здание нашего Корпуса.

По дороге мы, интересуясь своей судьбой, спрашивали красноармейца, что будет с нами. Он был парень неплохой. Чувствовал себя господином положения. Шутил и пугал нас, говоря, что доведет до корпуса, а что будет дальше, не знает. Но нас «белогвардейскую шпану» надо расстрелять. Мы, собственно, ничего не чувствовали. Мы были измучены, а нервы расстроены. Шли опустив головы, ничего не думая. А что мог думать 16-ти летний мальчик в таком положении? Идем знакомыми местами: восьмая станция, седьмая, пятая и, вот начлаись лагеря и большое поле, а за ними корпусной лагерь и наше здание.
Прохожие с удивлением останавливались и в недоумении смотрели на нас, крестясь и крестили нас совершенно так, как нас провожали 25 января. Вот мы уже в ограде корпуса. Кто-то нас ведет вдоль здания и приводит через черную лестницу в помещение 2-ой роты. В спальне мы размещаемся. Есть кровати с матрацами. Принесли одеяла.
Опять началась новая жизнь в холодном, неотапливаемом помещении. Три раза в день мы ходили в столовую питаться. Утром — кусок черной замазки и жестяная кружка чая; обед — тарелка мутного, без определенного состава супа и немного ячменевой каши; ужин — кусок хлеба и чай. Жили, ожидая решения нашей участи. Никуда не ходили и, казалось, никто нами не интересовался. Когда вернулись в корпус 3-я и 4-я роты, не помню.
Постепенно кадет становилось все меньше и меньше. Живущие в Одессе возвращались в свои семьи или к хорошим знакомым. Под конец, в здании корпуса остались иногородние и сироты, которым некуда было деваться. В офицерских флигелях жили семьи наших офицеров и много посторонних офицеров. Не помню всех, но помню полк. Овсянникова, Кобылина, Снитко и Бышевского — все Полочане, семью полковн. Орлицкого.
Вскоре я заболел возвратным тифом. Начались приступы с потерей сознания. Кроме товарищей, а особенно Миши Терехова, всегда бывшего возле меня, большую заботу и помощь оказал полковник Василий Сергеевич Кобылин. Золотая душа. Как родной отец, приносил пищу, все время заботясь обо мне. Всегда у него было доброе слово. Как-то раз пришел доктор, осмотрел, послушал, дал каких-то порошков — и все.
На первом этаже нашего здания и в помещении 1-ой роты находился советский госпиталь. Я очень боялся туда попасть. Все говорили: — кто туда попадал — выходил мертвым. Я просил доктора, чтобы меня не переводили в госпиталь. Он обещал и просил, чтобы никто из товарищей не говорил, что среди них есть тифозный. Так я и остался среди своих друзей. Ночью хотелось пить, но в кружке вместо воды был лед. В один из таких дней чувствую, что кто-то надо мной склонился. Открываю глаза и не верю: вижу лучшего своего друга Васю Фролова. Первые мои слова:
— Вася я тифозный. Он прижался ко мне со слезами на глазах. Зная, что он ушел из Овидиополя с подполк. Рогойским, я стал его расспрашивать, как там было и как он к нам сюда попал. Вася все рассказал: о бое под Канделем, как некоторые ушли в Румынию и как он попал в плен. Как покончил жизнь подполковник Рогойский, Стессель с женой и другие.

Его, вместе с другими пленными, везли в поезде; в Раздельной ему удалось отделиться и он, приехав в Одессу, сразу пришел к нам.
Постепенно нас становилось все меньше и меньше. Разъехались и иногородние. Нас, чьи родители жили далеко, и круглых сирот, осталось мало и в марте нас перевели из здания корпуса в одну из свободных квартир в офицерском флигеле. Спали мы один возле другого на полу. Теснота страшная. Меня, как тифозного, положили отдельно возле дверей. Полковник Кобылин ежедневно навещал меня, принося еду, и говорил:
— Не унывай Арцюшкевич, мы тебя не оставим.
Так мы прожили не долго, не помню точно, возможно, до второй половины марта. В один прекрасный день нам объявили, что «кормить нас больше не будут и мы можем убираться, куда хотим». Это распоряжение моментально проникло в город. В городе тайно организовался родительский комитет и нас, никого не имевших из родных и знакомых в Одессе, стали распределять по семьям, желающим нас принять. В течение 2-3-х дней всех разобрали. Остался я один — тифозный. Так как есть мне больше не давали, то полковник Кобылин регулярно приходил ко мне, принося еду и уверял, что меня не оставит, говоря:
— Не бойся, я тебя возьму к себе.
Так прошло несколько дней. У меня начинался третий приступ тифа с болью в левом боку. Впоследствии у меня оказался плеврит. Я считал, что приходит мой конец, но случилось чудо. Поздно вечером слышу разговор. Ко мне подходит неизвестная мне дама в сопровождении кадета. Наклоняется ко мне, спрашивает, как я себя чувствую и сообщает, что хочет взять меня к себе. Одели меня, вывели, посадили на извозчика и долго везли. Под руки ввели меня на второй этаж. Раздели меня, вымыли в теплой ванне, дали чистое белье и уложили в чистую кровать. Невероятное совершилось. Я очутился среди сочувствующих людей. Уход, питание и я стал поправляться. Моей доброй феей оказалась Мария Афанасьевна Бельтаки. В ее квартире жил с семьей генерал Владимир Иванович Черкас.
Так как Мария Афанасьевна от всего переживаемого психически заболела, и не могла впоследствии много заботиться обо мне, то семья генерала Черкас меня взяла к себе и опекала до 17-го марта 1922-го года, дня когда я покинул Одессу и уехал в Польшу к родным.

Следующие эпизоды и события удержались в моей памяти за мое двухлетнее пребывание в Одессе: Миша Терехов жил со мною на одном этаже, в соседней квартире. Васю Федорова осенью 1921-го года по призыву взяли в красную армию. Стась Ярмолинский работал в парикмахерской «м-сье Серж» на Преображенской улице. Как-то летом 1920-го года, на углу Отрадной и Белинской улиц, я прочел на столбе объявление ОГЧК (Одесской чрезвычайной комиссии), что за активное участие в подпольной контрреволюционной организации расстреляны офицеры и кадеты Одесского кадетского корпуса. Запомнил лишь фамилии Полочан: Полковники Овсянников, Бышевский, Снитко и кадет Кочмаржевский. Среди других, кажется, была упомянута и фамилия офицера Одесского кадетского корпуса шт.-капитана Миляева и несколько Одесских кадет.

Вечная память дорогим воспитателям и товарищам. Так кончаю свои воспоминания. После 45 лет трудно все вспомнить.

Всегда ваш верный друг М. А. (Полочанин).

П.С. В 1926 году в Польше, в г. Граево встретил воспитателя нашего корпуса полковника К. И. Буздижана. Он был капельмейстером взвода трубачей в 9 полку конных стрелков.
Стефан Почебут-Одлажицкий скончался в Париже, где учился в университете.
Канада, январь 1966 года.

Михаил Арцюшкевич, Полочанин
От Редакции: По сообщению Анатолия Чирикова полочанина и крымца, Михаил Арцюшкевич умер в Польше 29-го 1978 г. и похоронен с воинскими почестями на кладбище Скларска Пореба.

РУССКИЙ КАДЕТ НА ЧУЖБИНЕ

Весна 1944 года. Белая Церковь. Банат — Югославия. Кончился учебный год. Последний 24 выпуск сдавал матуру. Кадеты разъехались на летние каникулы, надеясь осенью вновь, как прежде, встретиться в стенах родного корпуса.
Гремела Вторая мировая война. Немецкие войска отступали на всех фронтах. С востока молниеносной быстротой надвигалась, к границам Сербии, Красная армия. У многих русских проживающих в Сербии была надежда, что Союзные войска, занявшие уже Грецию, займут и весь остальной Балканский полуостров. Но судьба сулила другое. И как четверть века тому назад, после ожесточенной борьбы с коммунизмом у себя на Родине-России, белые воины покинули свою родную землю, уходя в изгнание, так и теперь им вновь нужно было покидать приютившую их страну Югославию и уходить в неизвестность.

В полном напряжении проходило лето 1944 года. Югославия, после окупации немцами в 1941 году, была расчленена на мелкие государства: Сербия, Хорватия и Словения стали самостоятельными государствами. Банат был под немецкой властью, Македония (Вардарска Бановина), была отдана немцами Болгарии.

Большинство русских группировалось в Сербии, с главным центром в городе Белграде. Здесь, в «Русском Доме», на улице «Кральице Наталии» 33, была сосредоточена вся жизнь русских эмигрантов. Сюда и мы, кадеты, приходили ежедневно узнавать о дальнейшей судьбе Кадетского Корпуса, а также и о нашей личной судьбе. Наконец появилось объявление о том, что все кадеты, желающие эвакуироваться вместе с Корпусом, должны рано утром, 9 сентября, собраться в Русском Доме. Нам было сказано, что мы едем в Германию и там сможем продолжать наше образование. Корпус, как таковой будет существовать там. Разрешено было и желающим родителям ехать вместе с корпусом. Среди собравшихся было много кадет и желавших поступить в Корпус, приехавших из провинции. В большинстве это были дети воинов Русского Охранного Корпуса в Сербии, в рядах которого было не мало кадет.

Город Белград, расположенный на правом берегу, при слиянии, двух больших рек Дуная и Саввы. Мост через Дунай был взорван. Единственное сообщение с левым берегом, т. е. с Банатом, было паромом. Всех собравшихся повели на пристань реки Саввы, где погрузили на паром. Впереди плыл другой паром, а перед ним — тральщик, так как воды обеих рек были заминированы самолетами союзников. Проплывая мимо парка «Калемегдан», вспомнили как часто мы приходили туда гулять, весело и беззаботно проводя летние каникулы. На пароме царила тишина. Не слышно было ни песен, ни шуток.
День выдался теплый и солнечный. Сидя на своих чемоданах, мы любовались красивой панорамой Белграда. Вот и взорванный мост через Дунай, с торчащими из воды, железными балками.
Вспомнили как зимою 1942 года, группа кадет направляясь в Корпус, в лютый и снежный мороз, шла пешком по замерзшему Дунаю. Слава Богу, добрались благополучно, до берега Баната.

Выгрузившись с парома, нас направили на полотно железной дороги, куда должен прибыть поезд, который нас доставит в Белую Церковь. Я оказался одним из старших в этой группе. Потеряв связь, после войны 1941 г., с родными и родным домом, Корпус всецело стал для меня родным уголком, и все что связано с Корпусом стало дорогим и близким.
Прибыл поезд. Кадеты разбрелись по вагонам. Остался на платформе последнего вагона, чтобы еще раз, может быть в последний, взглянуть на город Белград, где было так много пережито, где пролетели мои юные дни.
Поезд медленно набирал скорость. Еле виднеется купол церкви св. Марка и ярко блестят багряным цветом, освещенные заходящим солнцем, окна высокого здания «Албания». Поворот и все мигом исчезло. Грустно и тяжело стало на душе. Из вагона доносились звуки родной песни: «Дружным, кадеты, строем сомкнитесь. Смело мы грянем песню свою...». Все громче и стройней разносилась песня по вагону. Нежным чистым дискантом ведет кадет 3-го класса: «Помню, как в Корпус — путь далекий, мать провожала меня...». Громко и радостно подхватывают все кадеты последние слова нашей песни: «Смело, кадеты, славная служба вас ожидает впереди...»

В час ночи, 10 сентября, мы приехали в Белую Церковь. В корпусе ожидал нас дежурный офицер полк. Н. Е. Филимонов, и объявил нам, что отъезд намечен на 12-9. Все уснули усталым сном. Только ночной дежурный дремал у столика. Рано утром, не успел еще горнист дать первый сигнал-подъем, как многие кадеты, уже стояли у дверей цейхгауза, желая скорей переодеться в форму. День был Воскресный и многие готовились пойти в город в отпуск.
Вдруг совершенно неожиданно, был отдан приказ готовиться к немедленному отъезду, назначенному на 2 часа дня. К нашему отъезду ничего не было подготовлено: ни книг, ни запасной формы, даже музей стоял нетронутым. Все это надеялись сделать в течение двух оставшихся дней, но неожиданный приказ застал всех врасплох. Все засуетились. Посланы были кадеты предупредить об изменении проживающих в городе воспитателей и преподавателей, а также и местных русских жителей желающих с нами эвакуироваться. Многие из-за неожиданной спешки решили остаться, и не покидать уже насиженные места, тем более, что мы ехали в неизвестность.

В эти последние часы пребывания в стенах родного Корпуса захотелось молча пойти и мысленно попрощаться с тем, что так дорого было в жизни. На втором этаже: дежурка, спальня, а вот и дверь в музей. Мигом в голове пронеслись картины прошлого... Спустился вниз — зашел в лазарет, куда не раз кадеты старались «словчить» от неподготовленного урока; вот и курилка, где «курцы» проводили свое свободное время; вошел в церковь и простоял немного, мысленно помолился. Зашел на кухню, заглянул в колодец и медленно направился на задний двор.
Корпусной огород, волейбольное поле, а вот и турник и брусья, провел дрожащей рукой по стали турника и приостановился. Вспомнилось, как еще зимою этого года, кадеты давали свой единственный концерт в Белграде. В театральном зале «Русского Дома», переполненном нарядной публикой. Гремел оркестр, вместе с хором исполняя «Бородино» и «Споем-ка песню мы ребята...». Отчетливо декламировались стихи и слышалось чудное пение наших кадетских песен; а вот и гимнасты... невозвратное прошлое, такое близкое и дорогое сердцу.
«Кадет Кирей, наверх в музей, к полковнику Барышеву», раздалось сверху несколько голосов,
«да... да... это для снятия знамени с древка», подумал кадет и быстро направился наверх.
В музее хранилось все то, что нас кадет, родившихся и выросших на чужбине, вдали от России, духовно связывало со славою и величием былой великой Императорской Россией.
В музее у окна стоял полк. П. Барышев. Медленно, с чувством полного благоговения, снял кадет знамя Полоцкого Кадетского Корпуса с древка и стал сворачивать. Невольно вспомнилось стихотворение «Знамя»:

Настанет время золотое,
Минуют нас годины бед,
Высоко знамя Корпусное,
Поднимет с гордостью кадет;
И вот тогда, семья родная, 
Под знамя соберется вновь. 
Нас много, тысячная стая, 
У нас и братство и любовь».

Наступит ли час, когда исполнятся эти заветные слова?.. На просьбу кадета взять что-либо на память из музея, полк. Барышев категорически отказал. Весь музей попал в руки Красной армии.

В это время уже началась погрузка. К отходящему на Север, пассажирскому поезду, были прицеплены три товарных вагона. Последний вагон был как платформа и поэтому было приказано грузиться в нее только старшим кадетам. Среди кадет были и окончившие корпус, но и им было разрешено одеть форму, т. к. предполагали, что они заменят некоторых воспитателей. В числе таких кадет были вице-унтер-офицеры 23-го и 24-го выпусков.
За полчаса до отъезда поезда, старший традиционер унтер-офицер 23-го выпуска М. С., приказал нам всем старшим кадетам-традиционерам, собраться в одной из спален. Напомнив нам, вкратце, о значении и смысле наших кадетских традиций, мы спели нашу «Звериаду», закончив следующими словами:

Товарищ будь кадет-кадету, 
В несчастьи смело помогай, 
И наши скромные заветы, 
Всегда и всюду исполняй.
А тот кто подло нам изменит, 
Забыв о Корпусе родном, 
И шкуру новую оденет, 
Тому проклятья дружно шлем.

К двум часам погрузка кончилась. Идут последние прощанья. Не слышно обычных слов: «до скорой встречи», «до-свиданья», «пишите» — прощались молча. Пришли почти все наши преподаватели и воспитатели на вокзал попрощаться с нами. Пришли и местные жители.
У многих показались слезы на глазах — ведь мы были для них, частью их родного города, прощались ведь — навсегда.
Команда: «по вагонам».
Свисток паровоза и поезд медленно двинулся.
В углу последнего вагона торжественно развивался наш русский трех-цветный флаг. Собравшись около флага, мы запели «Звериаду» Крымского Кадетского Корпуса:

Мы бывалые кадеты,
Поносились по волнам,
Говорят, что мы отпеты,
По колено море нам».

Все шире и громче раздавалась песня, все дальше и дальше удалялись лица провожающих. А песня лилась все громче и яснее:

Тяжело нам на чужбине, 
Не поймет нас здесь никто, 
Но последней, злой кручине, 
Не сдадимся ни за что».

Замолкли последние слова песни. Стало грустно. Припомнились слова нашей «Звериады»:

«И оба Корпуса гонимы, 
Пожаром общего огня, 
Предел покинули родимый, 
И гнезда старые на нем».

Вскоре молодость и свойственная ей вера в светлое будущее победили и горечь расставания и полились наши песни по Банатской равнине оставляя позади вокзал, провожающих и старое здание Корпуса.
Поезд, набравши полную скорость, нес нас по равнине с пожелтевшими полями, унося нас в изгнанье.

Так, Первый Русский Великого Князя Константина Константиновича Кадетский Корпус, последний на чужбине, покинул родное гнездо — корпус, город Белую Церковь, и приютившую Корпус братскую и родную нам страну Югославию.

В. К., 26-ой вып. I Р.К.К.

Осенний промозглый день 7 ноября 1927 года. Начавшийся с утра ливень низверг на Шанхай тонны дождевой воды. Темные тучи низко плывут со стороны реки Вампу на город и кажется, что вот, вот закроют от гневных людских взоров здание советского консульства, украшенное елочными гирляндами, красными лентами и транспарантами — «10-я годовщина Октября». Краска, стекшая с флагов и лент, оставила красные полосы на стенах здания, как будто бы ветер принес с родины кровавые слезы страдающего от коммунизма народа.

Тысячи русских эмигрантов собрались в этот мрачный день мрачного торжества около советского консульства, демонстрируя свою непримиримость к советскому режиму и к палачам, справляющим свой праздник захвата власти в России. Черные, траурные повязки на рукавах пальто мужчин, траурные одежды женщин...

Здание бывшего российского консульства, недавно захваченное советскими бандитами, было непривычно освещено красными лампочками и также непривычно на флагштоке, вместо трехцветного флага, болталась мокрая красная тряпка. По бокам парадного подъезда на гранитных стенах темнели очертания снятых императорских орлов — герба старой России...

Ливень окончился. Приближался час съезда гостей, на прием в консульстве. Недалеко от подъезда находился большой черный герб с надписью «коминтерн» и макет человека, одетого спереди в цилиндр и фрак, а сзади — каторжником с ножом в руках. Фигура олицетворяла советского дипломата — такими они остались и до наших дней. Все это было сделано по инициативе Шанхайского кружка русской молодежи.
Представители мировых телеграфных агентств, корреспонденты газет, кинооператоры фотографировали, передавали по эфиру сообщения во все страны мира об этой необычайной антикоммунистической демонстрации. Собравшиеся соблюдали полную дисциплину и не нарушали общественного порядка.

Когда стали съезжаться приглашенные на банкет гости, полиция, ссылаясь на обращение консульского корпуса, попросила демонстрантов убрать макеты, что и было сделано. Но горячая молодежь не успокоилась. Немедленно была нанята китайская джонка (здание консульства стояло на берегу реки Вампу) и на нее перенесены гроб и каторжник - дипломат. Джонка стала на якоре против консульства. Макеты ярко освещались прожекторами собравшихся иностранных катеров, команды которых сочувствовали демонстрантам.

Количество собравшихся увеличилось после отслуженных в православных храмах Шанхая панихид по жертвам кровавого «Октября». Молчаливо и в то же время грозно стояла толпа.
Организаторы протеста стали раздавать свечи, привезенные из храмов. Зажглись тысячи огоньков. Чей-то мощный голос провозгласил «Вечную память» жертвам кровавой власти и всем павшим в борьбе с нею. Все встали на колени и траурное песнопение огласило воздух...

Впечатление было настолько потрясающим и волнующим, что на коленях стояли даже детективы с иностранных концессий, наблюдавшие за порядком. В то же время со стороны Вампу, где стояла джонка, раздались звуки траурного марша. Нервы коммунистических палачей не выдержали и, когда окончилось пение и вставшая с колен толпа стала приближаться к консульству перепуганные «дипломаты» открыли огонь по безоружным демонстрантам среди которых было много женщин и подростков.
Возмущение достигло высших пределов. В окна консульства полетели трости, камни и даже несколько дамских сумок. Охваченные чувством мести, демонстранты ворвались в консульство.
Впереди их были кадеты Сибирского Императора Александра I кадетского корпуса Евгений Бахтин и кадет Хабаровского графа Муравьева- Амурского кадетского корпуса Борис Пельгорский.
С верхней площадки лестницы забаррикадировавшиеся красные бандиты, продолжали стрельбу. Кадет Евгений Бахтин был тяжело ранен и скончался через десять дней от тяжелых ранений. Кадет Борис Пельгорский, также вследствие тяжелых ранений, умер через несколько лет в Шанхае.

Интересно отметить, что в стрельбе принимал участие известный советский журналист Д. Заславский, скончавшийся несколько лет назад в СССР. В некрологе, посвященном ему, было сказано, что он отражал в 1927 году нападение белогвардейцев на консульство СССР.

Никогда ранее Шанхай не видел столь грандиозных и величественных похорон, какие были устроены кадету Бахтину. Тысячи людей, участвовавших в похоронной процессии, и десятки венков от русских организаций и частных лиц, несомых за гробом, свидетельствовали о безграничной скорби единомышленников юного героя, открытой грудью встретившего пули подлого врага.

Кадет Евгений Бахтин был похоронен на кладбище Люкавей и, когда через 20 лет китайские коммунисты захватили Шанхай, по распоряжению советского консульства его могила была уничтожена.
Так расправляется разбойная власть со своими врагами даже после их смерти.

Анатолий Скрипкин, («Русская жизнь»).

КП № 36, 1984г.
В феврале с. г., во время зимних Олимпийских игр в Сараеве, «Радио Свобода» сделала по-русски передачу в СССР о русских в Сараеве.
Ведущий начал ее словами: «С 7 по 19 февраля в Сараеве состоятся зимние Олимпийские игры. Ростислав Полчанинов, проживший в Сараеве 20 лет, расскажет о русских в Сараеве с первых дней их появления и до наших дней.
После этого ведущий передал микрофон Р. Полчанинову, который сказал следующее слово:
Наверное в Сараеве и раньше, до революции в России, бывали русские, но именно только бывали, а не жили там более или менее продолжительное время.
Первыми русскими, поселившимися в Сараеве, еще до эвакуация Крыма, были кадеты Киевского корпуса, прибытие в Сараево через Варну и Сисак.
Кадеты Полоцкого и Одесского корпусов 7 февраля 1920 г. покинули Одессу и пешком, с боями ушли на Запад. Прибыли они в Сараево через Панчево в чем были. Союзники, узнав о бедственном положении этих мальчиков, послали им кое-какое старое солдатское обмундирование, которое сами кадеты как-то перекраивали и подгоняли. Особенно комично выглядели малыши.

Жители Сараева встретили русских кадет недружелюбно. Еще не прошло двух лет как Сараевом правили австрийцы, насаждавшие ненависть к русским. Вернувшиеся из русского плена бывшие австрийские солдаты симпатизировали большевикам и ненавидели «белых». Только отдельные офицеры сербской армии старались помочь братьям-русским, оказавшимся в беде.
1 августа, по случаю окончания занятий и отправки пятидесяти кадет- выпускников в Крым, был устроен бал, на который были приглашены представители военных и гражданских властей города. Гости остались очень довольны.

В сентябре Сараево посетил королевич Александр, который сам когда-то учился в России в Пажеском корпусе. Корпус принял участие в параде. Среди генералов и принимавших парад, был и директор корпуса генерал Адамович, с которым не только королевич, но и большинство свиты говорило по-русски.
Когда кадеты отлично прошли церемониальным маршем перед королевичем, то офицеры свиты, а за ними и народ, стали кричать — «Да здравствует Россия! Да здравствуют русские кадеты!».

С тех пор отношение к кадетам жителей Сараева переменилось.
Некоторых кадет, у которых в городе не было ни родных ни знакомых, стали приглашать местные жители по-воскресеньям в гости. Вскоре кадетам выдали взамен солдатского обмундирования, новую форму — черные брюки и белые гимнастерки с малиновыми погонами. Ни в одном городе Югославии русские не были так заметны как в Сараеве, благодаря кадетскому корпусу.
Иногда по воскресеньям, кадетский оркестр играл в парке Царя Душана. Ни один парад не обходился без участия кадет и кадетского оркестра. Получить приглашение на кадетский бал считалось привилегией.
Примерно каждый десятый кадет был из местных жителей, учившихся и говоривших по-русски. Офицеры, служащие корпуса, ходили в русской форме не только в стенах корпуса, но и в городе. Корпус был одной из достопримечательностей Сараева, и велико было огорчение жителей, когда его перевели первого сентября 1929 г. в Белую Церковь.

Менее заметной была русская четырехклассная начальная школа, но и она была в Сараеве. Были в Сараеве и общество «Русский Сокол» и дружина русских скаутов.
Русские инвалиды Первой мировой войны получали от правительства такую же помощь, как и свои югославы. Русских бывших офицеров, а почти все русские в Сараеве были бывшими офицерами, хоронили с воинскими почестями на военном кладбище, где для русских был отведен отдельный участок. Там же начались в стройных рядах и кадетские могилы. Там, с кадетами, был похоронен и их директор генерал Адамович.

После эвакуации Крыма в ноябре 1920 г. в Сараеве оказалось несколько сот офицеров армии Врангеля без профессии и без знания языка им было очень трудно найти какую-нибудь работу.
Один еврей, сражавшийся в Белой армии, открыл шляпную фабрику, а немец-колонист - - деревообделочную. Несколько десятков человек получило у них работу. Правительство позаботилось о других, предложив русским офицерам работу в местном отделе государственной статистики.

В двадцатом году в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев была проведена первая перепись. Подсчет анкет был поручен русским. Русскому немцу заказали счеты, которыми югославы никогда не пользовались. По-русски были составлены инструкции и перевод бланков и началась работа.
Директор и главный бухгалтер были из местных, все остальные были русскими. Два-три серба, случайно оказавшиеся среди служащих, очень скоро научились говорить по- русски и помогали русским служащим во всех трудных случаях. После корпуса, начальной школы и столовой Русского Красного Креста, государственное статистическое бюро стало четвертым русским учреждением в городе.

В Сараеве было несколько русских врачей. Они получили право практики без каких-либо экзаменов. Инженеры и чертежники очень легко получали работу. Один морской офицер стал преподавать в гимназии французский язык, а другой стал заведующим метеорологической станцией. Биолог Скворцов, крупный специалист по комарам, возглавил в Сараеве научный институт. Поручик Сергиевский, археолог по профессии, стал заведующим археологическим отделом Сараевского музея.

Русские в Сараеве были объединены в организацию, которая называлась — «Русская колония». При ней была библиотека. Для учащихся в местных школах была создана воскресная школа. Было спортивное общество «Русский Сокол» и дружина русских скаутов.
Своей русской газеты в Сараеве не было, но зато генералом Новитским и полковником Шмигельским издавался солидный журнал — «Вестник военных знаний».
Во время Второй мировой войны, когда нацисты оккупировали Сараево, все русские организации были запрещены. Кое-кого из русских немцы вывезли на работы в Германию, а кое-кого местные хорваты мобилизовали в армию.

Когда немцы ушли, и в Сараево пришли партизаны Тито, то начались массовые аресты русских эмигрантов. Стариков арестовывали только за то, что они двадцать пять лет тому назад служили в Белой армии. Всех русских и подданных и бесподданных, стали заставлять принимать советское гражданство.
Зато после конфликта в 1948 г. между Тито и Сталиным, некоторые русские, взявшие советские паспорта, были объявлены нежелательными иностранцами и им было приказано ехать в Советский Союз или на Запад, в Триест, в лагеря для беженцев.
Русских осталось в Сараеве считанные единицы. Несколько девушек, которые вышли замуж за местных, и несколько стариков-пенсионеров. Стерты даже следы пребывания русских в Сараеве.
Сразу после войны военное кладбище со всеми его памятниками, в том числе и русскими, было ликвидировано. Останки русских были похоронены за городом в братской могиле с надписью — «Русская семья».


Р. Полчанинов

Р.ПОЛЧАНИНОВ

ЦЕРКОВЬ ПЕРВОГО РУССКОГО КАДЕТСКОГО КОРПУСА В САРАЕВО

После прибытия в Сараево и вселения в казармы короля Петра одной из первых забот кадет и корпусного персонала было создание корпусной домовой церкви.
Начиная с образов для иконостаса, работы преподавателя рисования Одесского корпуса, художника, капитана Г. Л. Реммета и кадета, будущего художника, Всеволода Судзиловского (II вып., 7 классов, 1922) и кончая подсвечниками, все было сделано руками кадет и корпусного персонала. Подсвечники были деревянными, обвитыми белым полотном и перетянутыми малиновыми лентами посередине. Сверху были металлические круги с кольцами для свечей. Запрестольная икона — образ Нерукотворного Спаса, которая висела в рамке под стеклом, была знаменем Симбирского кадетского корпуса.

Помещалась церковь в зале на третьем этаже. Первая всенощная был отслужена 26 марта 1921 г. Настоятелем был законоучитель о. Сергий Троицкий, бывший настоятель Киевского Св. Николаевского военного собора, ктитором — полковник Николай Петрович Кадьян, а церковным старостой — полковник Енько-Доровский. Прихожанами были не только кадеты, но и все русские жители Сараева. Первый год (1920—1921), пока не была сооружена своя церковь, кадет водили строем в сербский собор.

Русскую начальную школу в церковь не водили, предоставляя это делать родителям. Правда, раз в году, во время Великого поста, мы ходили всей школой исповедываться и причащаться. По достижении семи лет каждый из нас должен был выучить молитву перед причастием, хотя, конечно, читалась она не учениками, а батюшкой. Мы должны были не только выучить ее, но и уметь объяснить значение слов и смысл всей молитвы. Помню, что эта молитва произвела на меня тогда глубокое впечатление.

В русской начальной школе училось человек тридцать, но в церковь приходило пять-шесть человек. Мы, школьники, становились сразу за кадетами, которые приходили к самому началу, строем поротно. Директор корпуса Б. В. Адамович всегда стоял перед строем кадет с дежурным вице- унтер-офицером, который, согласно военному уставу, не должен был быть на богослужении дольше 45 минут.

Кадеты все богослужение стояли в идеальном строю.
Хорошо мне запомнились слова молитвы «Спаси Господи люди Твоя». В 1920-е годы пелось: «Победы христолюбивому воинству нашему, на супротивные даруяй». Я понимал это как молитву о победе белого воинства над красными. «Христолюбивое воинство» не было для меня отвлеченным понятием. Я его видел перед собой в лице кадет и офицеров в русских формах, с русскими погонами. Какое это было счастье!

Нам в школе не говорили, как себя надо вести в церкви, и не объясняли смысла литургии. Но было понятно, что чтение Евангелия, раз все становятся на колени, — важный момент богослужения. Я старался вслушиваться, а так как мы в школе проходили Новый Завет, то легко понимал, что читал батюшка по-церковнославянски. Но не все в богослужении мне было понятно. Я крестился, когда крестились кадеты, опускал голову, когда батюшка говорил: «Главы ваши Господеви преклоните», — смотрел, что он делает, и смотрел на прислуживавших ему кадет. Кадеты прислуживали в своих формах, не надевая стихарей.

Так как церковь одновременно была и залом, на стенах не было икон. Зато были портреты. Помню портрет короля Югославии Александра в форме русского кадета Пажеского корпуса. Кадеты гордились и любили своего августейшего однокашника и покровителя.
Вдоль стен, под самым потолком, во всю длину были надписи. Над алтарем: «Так не могли ли вы один час бодрствовать со мной?» На противоположной стене слова св. кн. /Александра Невского: «Не в силе Бог, а в правде». Справа: «Только та страна сильна, которая свято чтит заветы родной старины». Слева: «Один в поле и тот воин», старая пословица на новый лад — девиз Виленского военного училища, начальником которого был в свое время ген. Б. В. Адамович.

Церковный хор состоял из кадет. Управлял им известный в Одессе регент Ф. С. Стефанович, преподававший кадетам пение. Хор стоял на правом клиросе. Там была «мраморная доска» с именами скончавшихся кадет, написанными черными буквами. «Доска» была из холста, раскрашенного под мрамор. Над левым клиросом была другая «мраморная доска», на которой золотыми буквами были написаны имена отличников — вице-унтер-офицеров (которые имели по краям погонов золотую нашивку) и вице-фельдфебелей (с добавочной вертикальной нашивкой).

В Великий Четверг на «Двенадцать Евангелий» приходило довольно много школьников. Фонариков у нас не было, и домой мы несли огонь, кто как умел. Только у русских был такой обычай, и прохожие удивлялись, глядя на нас.
Я старался идти по улицам, на которых было мало прохожих, и все же не раз слышал: «Види га!» (смотри на него). Мы, русские, соблюдали свои русские обычаи, хотя, как ни странно, приняли католический обычай идти на кладбище 1 ноября на католический день Всех Святых, ставить свечки и служить панихиды. Некоторые русские, подражая сербам, вместо дня ангела отмечали «Крену славу», но большинство это осуждало.
-----------------------------------
дальше из КП № 74
5 сентября 1929 года корпус покинул Сараево, и русские люди остались без русской церкви. В городе, помимо сербского была еще старая сербская церковь (XII века) святых архангеле Михаила и Гавриила, около базара Баш-чаршия, и, кажется, еще одна была в пригороде - Новое Сараево. Русским было куда пойти помолиться, но русским были непривычны старинные сербские церковные песнопения. Также и некоторые русские церковные обычаи обычаи отличались от сербских.
В отличие от православных сербов, мы, русские, после всенощной в Великий четверг шли домой с горящими свечами, вызывая недоумение у жителей города любого вероисповедания. Светлую Заутреню служили не утром, как было принято у сербов, а в полночь. Так как церковь у нас была домовая, то мы ходили крестным ходом трижды вокруг квартала, тоже удивляя редких ночных прохожих.
Русские были бы рады, если бы нашелся русский священник, и можно было бы создать свой русский православный приход. К нашей великой радости, в Сараево вскоре, кажется, в 1930 году, был назначен в городскую больницу русский протоиерей Алексий (Федотович) Крыжко (1885-1976), о чем вскоре стало известно русским сараевцам. Началась подготовка к созданию русского прихода.

Когда была корпусная церковь, то там был свой кадетский хор, а тут нам надо было подумать о создании своего русского церковного хора. Кто-то указал батюшке на Ксению Петровну Камат. Она собрала хор из молодежи, в который вошли Сережа Апоков, Билетова, Надя Григорьева, Ветров, Еля Жеребкова, Кобзев, Володя Кудрявцев, Миша Макаров, Лидия Петровна Масино (умерла в 1983 году, 86 лет) и другие. Поначалу русские богослужения с участием русского хора совершались иногда в старой сербской церкви, а иногда в соборе.
Сербы сразу оценили и русские церковные песнопения, и хористов. Даже после того, как был основан в Сараеве русский приход, с домовой церковью, сербы приглашали иногда русский хор в собор на богослужения. В те дни конечно, в русской церкви богослужений не было.

Прислужниками были сперва только Боря (Борис Борисович, 1917-1962) Мартино и я, а в начале 1931 года стал прислужником Слава (Святослав Владимирович, 1916-1946) Пелипец. Мы тогда были старшими среди мальчиков. Затем стали прислуживать Жорж Богатырев (родился в 1922 году) и Юра Григорьев, а в конце 1930-х годов - Петя Соколов и его брат.
Мне помнится, уже в 1932 году русский приход снял помещение бывшей мастерской на улице Деспича, дом № 6. Мне кажется, что отец Алексей от жалования отказался, и капитан Чеглоков написал иконы для иконостаса и еще одну, которая висела на восточной стене церкви, на ней было изображено крещение Руси святым Владимиром (по Васнецову). Было много разговоров из-за того, что иконописец одному человеку в толпе придал черты лица нашего настоятеля отца Алексея. Одни это осуждали, другие, наоборот, считали, что отец Алексей это вполне заслужил, и что в этом нет ничего плохого.

По данным переписи 1931 года, в Сараеве проживало 616 русских, но в приходе состояло не более ста семей, а на богослужениях бывало обычно 60-70 человек. Еще помню, что в молитве «Спаси, Господи, люди Твоя» упоминалось «Христолюбивое воинство наше. . .»

1 сентября 1933 года в 7 часов 30 минут вечера святейший патриарх Сербский Варнава при посещении Сараева посетил маленькую русскую домовую церковь. В ответ на приветствие отца Алексея патриарх сказал, что он «не мог не прийти в маленький русский храм, чтобы помолиться вместе с его прихожанами об их несчастной истерзанной Родине». Патриарх пробыл в русской церкви около часа, чтобы в 9 часов присутствовать на духовном концерте. В концерте приняли участие хор сербского певческого общества «Слога» (согласие) и русский церковный хор под управлением отца Алексея...
Р. Полчанинов

Мы приехали в Королевство СХС (Югославию) в 1921 году. Все Приморье с Владивостоком было еще в руках белых. В Туркестане и Монголии еще шли бои, Тамбовская губерния была охвачена Антоновским восстанием. Против большевиков восстали матросы Кронштадта. Были и другие восстания.

В Королевстве СХС некоторые кадеты, окончив корпуса, шли в первые годы (до 1923-го) в Николаевское кавалерийское училище Белой Церкви (Югославия) продолжать свое военное образование. В то же время в Болгарии продолжались занятия еще в семи юнкерски училищах, продолжавших выпускать офицеров.

Генерал Врангель считался до 1 сентября 1924 года Верховным главнокомандующим Русской армии, и в Сремских Карловцах (Югославия) был его штаб. Этот штаб был занят не только переводом воинских частей на «трудовое положение», но и планировкой продолжение борьбы с большевиками. Для народной песни «Не для меня придет весна» молодежь придумала не очень веселую концовку:

Не для меня придет война, 
Умчусь я в сопки Приамурья, 
Сражусь я с бандой большевистской, 
Там пуля ждет меня давно.

Русская эмиграция считала свое "трудовое положение" временным и была готова по первому сигналу встать в строй и двинуться в поход на большевиков.
В Королевстве СХС было три кадетских корпуса — Донской Крымский и Русский. Последний был в Сараево, что и было отмечено в «Звериаде»:

В горах средь Боснии, далеко 
В долине дикой и глухой, 
Лежит Сараево глубоко, 
Над быстрой горною рекой.
И там на площади угрюмой, 
Безмолвна, сумрачна на вид, 
Как бы полна тяжелой думой, 
Казарма старая стоит.

«Звериада» — это кадетская летопись в стихах. Каждый выпуск добавляет что-то от себя. «Звериада» — это книга в роскошном переплете, со страницами, украшенными рисунками и каллиграфическим текстом. Она была символом кадетских традиций — таинственных, о которых посторонним не следовало знать.

«Звериада» хранилась у восьмиклассников, и когда они кончали корпус, она передавалась на «ночном параде» следующему выпуску. Преподаватели и воспитатели, которые сами были когда-то кадетами, знали обо всем этом, но делали вид, что не знают.
Кроме кадетского корпуса была в Сараево и русская начальная школа. Мальчики, кончавшие школу, поступали в корпус, а девочки уезжали в один из двух девичьих институтов — Донской или Харьковский.

Корпуса и институты были закрытыми учебными заведениями, т. е. школами-интернатами, где ученики пребывали семь дней в неделю, имея право уходить в отпуск по субботам после обеда и до всенощной и по воскресеньям после богослужения и примерно до 5 часов вечера. В среду вечером кадеты 7-х и 8-х классов могли покинуть корпус на два часа. Так, во всяком случае, было в Белой Церкви, куда в 1929 г. был переведен корпус из Сараева.

Некоторые мальчики, жившие в Сараево, могли быть в виде исключения «приходящими», т. е. жить дома и только приходить в корпус на занятия. Родителей это устраивало, но директор корпуса генерал-лейтенант Борис Викторович Адамович всячески старался не уступать просьбам родителей и требовал, чтобы все кадеты жили вместе в интернате.
Он был по-своему прав. Приходящие в глазах всех других кадет выглядели то ли какими-то привилегированными, то ли какими-то неполноценными кадетами. Это мешало созданию кадетского духа, кадетской спайки и всему тому, чем отличались кадеты от гимназистов, которых они презрительно называли шпаками. Отличались кадеты от гимназистов и некоторыми специфическими выражениями.
Например, гимназисты говорят «одноклассник», а кадеты — «однокашник», потому что ели одну и ту же кашу. Теперь это слово считается устаревшим и потерявшим смысл, а было бы неплохо вернуть его на старое место в русском языке.

Были в Югославии интернаты и при русских мужских и женских гимназиях, но там был другой, некадетский и неинститутский дух. Сараевские школьники, за редким исключением, поступали в корпуса и институты.

Мой отец окончил в Тифлисе (ныне Тбилиси) гимназию, хотя имел право как сын офицера учиться в Тифлисском корпусе. Против кадетского корпуса была его мать-грузинка (урожд. Ассатиани), которая хотела, чтобы мой отец посещал уроки грузинского языка и литературы. Для желающих при гимназии были грузинские уроки, чего в корпусе не было.
В корпусе все кадеты должны были посещать все уроки. Исключения для кого-то противоречили кадетскому духу.
После гимназии мой отец поступил вольноопределяющимся во Владикавказский пехотный полк, а после отбытия воинской повинности поступил в Тифлисское пехотное юнкерское училище, окончив которое был выпущен в офицеры (ускоренный выпуск в 1905 г.).

Борис Иванович Мартино, отец моего друга детства Бори, окончил Морской кадетский корпус. Он нам любил рассказывать о разных комичных происшествиях, но никогда не говорил, что были у него и трудности. Нет, не с преподавателями или воспитателями, а с кадетами же. Об этом мы кое-что узнали позднее.

В пехотных корпусах, а может быть, и в некоторых гимназиях была традиция — когда кончались экзамены, «хоронить химию» Полагалась процессия и пение соответствующих песен с припевом «Химия, химия, сугубая химия».
В Морском корпусе хоронили «Альманах» — книгу с описание морских течений, ветров, климатических условий и многих друга вещей, необходимых для плаваний по морям и океанам.
Когда первый кадет шел сдавать экзамены, на доске для объявлений появлялось сообщение о том, что «Альманах» заболел. Каждый день появлялись новые сообщения о развитии болезни «Альманаха». И когда последний кадет сдавал последний экзамен, появлялось траурное сообщение о смерти «Альманаха». Ночь похоронная процессия шла по бесконечным коридорам (общая протяженность — 3 версты) с тихим пением соответствующих песен. По дороге делались остановки, например, перед химической лабораторией, преподавательской и обязательно перед квартирой директора.
По традиции полагалось директору спеть «Анафему», достаточно громко, чтобы он слышал. Директора, которые когда-то сами были кадетами, не обижались, зная, что такова традиция. И вот однажды был назначен новый директор, который так понравился кадетам, что они решили спеть ему не «Анафему», а «Многая лета». Директор был потрясен. С ним чуть не случился удар. Были ведь и до него хорошие директора, но никому из них «Многая лета» не пели.

У всех преподавателей были, конечно, прозвища. Одного кадеты прозвали Крокодилом, и когда встречались с ним в коридоре, то кто- нибудь начинал убегать от него зигзагом. Говорят, что от крокодилов надо убегать зигзагом, потому что они могуть кинуться прямо на жертву, но с трудом меняют направление.
Борис Иванович знал много кадетских песен и стихотворений, но не все можно было цитировать детям. Отрывок из одного стихотворения я помню до сих пор.
В Морском кадетском корпусе был Компасный зал, украшенный портретами мореплавателей во весь рост. Компасным он был назван, потому что был круглым и на полу были выложены румбы. В стихотворении говорилось, что ночью в канун корпусного праздника — 6 ноября, портреты оживали и устраивали смотр преподавателям, воспитателям и самому директору корпуса.
Запомнились мне слова вице-адмирала Василия Михайловича Головнина (1776-1831) про одного преподавателя по прозвищу Ворса (растрепанный конец веревки), полученному за растрепанную бороду.
Обращаясь к Ворсе, Головнин сказал:

Был на море-океане, 
Был на острове Буяне, 
У японцев был в плену. 
Ни во сне, ни наяву
Не видал до этих пор
Рожи этому подобной. ..

Из разных слышанных нами кадетских анекдотов стоит рассказать один.
Петр Могила († 1647) был в 1627 г. избран архимандритом Киево- Печерской лавры, а в 1632 г. добился у польского правительства равноправия православных с униатами. В 1631 г. он основал высшее училище в Киеве «для преподавания свободных наук на греческом, славянском и латинском языках». Деятельность Петра Могилы проходилась на уроках Закона Божия. Один кадет невнимательно слушал законоучителя и не выучил урока. Когда батюшка спросил его потом, о чем говорилось на прошлом уроке, кадет встал и дал знак рукой, чтобы ему подсказали. Ему подсказали: «О Петре Могиле», а кадет ответил: «О Петре в могиле». - «А что он там делал?» - спросил законоучитель. «Спасался», — ответил не растерявшийся кадет.
Были и другие подобные комичные случаи.
Мой друг Боря Мартино был на два класса старше меня. Окончив в 1926 г. русскую начальную школу, он поступил в местную гмназию. Как раз в этом году Державная комиссия, которая ведала деньгами, отпускаемыми правительством Югославии на русские учебные заведения, решила сократить число кадетских корпусов и постепенно закрыть Русский кадетский корпус в Сараево. Для этого в 1926 г. был закрыт прием в первый класс. Даже если бы Мартино хотели отдать своего сына в корпус в Сараево, они бы не смогли этого сделать, а посылать в другой город в интернат они не захотели. Я был бы очень огорчен, если бы Боря уехал в другой город на весь школьный год, да и Боря не горевал, что не попал в кадеты, и мы этого вопроса даже не обсуждали.

Мы и раньше бывали часто друг у друга в гостях, а теперь, когда Боря поступил в гимназию, а я остался в русской школе, стали ходить еще чаще в гости друг к другу. И Боря, и я должны были возвращаться домой к указанному времени, но иногда мы задерживались, и тогда родители писали друг другу записки с извинениями и объяснениями причин задержки. Телефонов ни у кого из нас не было, как и мало у кого в Сараево в 20-е—30-е годы.

Летом 1928 г. я окончил русскую начальную школу и сдал вступительный экзамен в кадетский корпус. Это был уже третий год постепенного его закрытия. В Сараевском корпусе уже с осени 1928 года не было первых двух классов. Следующий школьный год был начат при отсутствии всей третьей роты — всех первых четырех классов. 5 сентября 1929 г. остатки корпуса покинули Сараево и были помещены в здании Крымского кадетского корпуса в Белой Церкви.
Сдав в 1928 году вступительный экзамен в Сараево, я был принят в Донской кадетский корпус в Горажде, что и было сообщено мои родителям. По примеру Мартино, а надо полагать, и по их совету мои родители решили меня в Донской корпус не посылать, а отдать в местную гимназию, причем не в Первую мужскую, куда мне бы полагалось идти по месту жительства, а во Вторую, где уже учился мой друг Боря.
Для меня это было большим ударом. Не потому, что я мечтал стать кадетом, а потому, что я не сомневался, что иного пути, как корпус, у меня нет. Военная форма, погоны, кокарда, строй... вырос в офицерской семье, в сознании, что мое место в строю.
«Наш полк. Заветное, чарующее слово для тех, кто смолоду и всей душой в строю...»
Этими словами начиналось посвященное кадетам стихотворение поэта К. Р. — Великого князя Константина Константинович Романова, которое я не раз слышал от моих друзей-кадет и которое еще в начальной школе знал наизусть.
Я не мыслил себя шпаком. Я просил, я требовал, я плакал, ничто не помогало. Боря бывал у меня каждый день и со своей стороны оказывал на меня давление. Ведь отъезд в корпус значил для нас разлуку на 9 месяцев, а мы так привыкли друг к другу.
Пришлось смириться и идти с отцом в гимназию на прием директору.
Директор гимназии посмотрел на свидетельство о сдаче вступительного экзамена в корпус, написанное, кстати, только по- русски, и решил сделать мне небольшой формальный экзамен по сербско-хорватскому языку, который мы в русской начальной школе не проходили и по которому у меня не было отметки. Он мне дал прочитать что-то, написанное кириллицей и латиницей, поговорил со мной, посмотрел с грустью на меня и сказал отцу, чтобы он купил «читанику» (хрестоматию), нанял бы репетитора и чтобы я за лето хорошенько подучился.

Я был принят в гимназию, о чем отец сообщил директору Донского корпуса.
Хоть я и не попал в корпус, хоть я и не был смолоду в строю, полк остался для меня «заветным, чарующим словом».

Р. Полчанинов
«Славянка», 31 октября 1997г.
КП №64-66, 1998г. 151

Пятница 13 февраля 1942 года.
Дунай стал, скованный толстым слоем льда. Над рекой возвышались остатки моста, взорванного югославской армией в апреле 1941 г., перед приходом немцев. Вокруг устоев моста виднелись большие полыньи.
Мороз крепчал. По реке подул ветер. Светало.
Со стороны Белграда на лед спустилась странная вереница людей.
Одеты они были разношерстно, во что попало: кто в шубе, кто в осеннем пальто. Некоторые были в сапогах, в высоких ботинках и в простых. Сзади шагал маленький человечек, стараясь не отставать от других, одетый в пальто и большого размера «родительские» ботинки. (Была война, в апреле прошлого года немцы заняли Югославию, трудно было достать одежду, в особенности детскую, а матерьялы были разграблены населением в первые же дни бомбардировки Белграда).
Лубочной казалась эта ленточка людей, шагающая по льду и обходящая полыньи. Казалось, что группа карликов из фильма «Снегурочка и 7 карликов» сошла с экрана...

Шли неуверенно, пробуя местами покрытый снегом лед, но браво, чтобы никому не показать своей боязни. Спереди и сзади шли двое постарше, все время оглядываясь и проверяя все ли в порядке и могут ли маленькие идти.

То была группа мальчиков направлявшихся в кадетский корпус.
Большая часть впервые, в первый класс. Из-за военных событий, пропустили они пол года занятий, так как не было возможности (из-за разбитого моста) проехать в корпус.
Можно было временно поступить в Белградскую гимназию до починки моста, но ребятам не терпелось стать кадетами. «Не хочу быть штатским! У нас, казаков, все военные!» сказал своей маме мальчик о котором мы упомянули выше, когда она хотела записать его в гимназию. Скрепя сердце, согласилась она отпустить его со старшими сыновьями, кадетами восьмого класса, близнецами Максом и Мишей, когда собралась большая группа ребят жаждущих попасть в корпус. Они и повели их в «Ледовый поход».

Перейдя на другую сторону (Дунай у Белграда около 2-х километров ширины), с приключениями: один из ребят попал в полынью, другой при подъеме на берег провалился в снег, пришлось идти километра два по снегу, пока не нашли селяка — крестьянина, — который согласился перевезти на телегах эту разношерстную команду на железнодорожный вокзал г. Панчева.
Там, сели на поезд и под вечер приехали в г. Вршац. Во Вршце узнали, что поезд в Белую Церковь пойдет только вечером следующего дня.
Сердобольный начальник станции предоставил в распоряжение кадетиков неотапливаемую бетонную сторожку, в которой на столах и на досках положенных на бетонный пол, расположились ребята.
Мало кто спал в эту ночь. Прижавшись друг к другу, чтобы как- нибудь согреться, так как одеял не хватало, делясь пережитым за прошедший день, надеждами на будущее, спаивались вместе детские души, зарождалась дружба, укреплялось кадетское товарищество.

На следующее утро, поевши какой-то теплой кашицы, которую где-то раздобыли их новые «дядьки» Миша и Макс Михеевы, высыпали ребята на двор и стали строить снежную крепость. Подошедшая ватага местных детей стала дразнить ребят: «рус-купус» и бросать в них снежки. Набравши снежков, лавой бросились на них новоиспеченные кадеты. С позором бежали туземцы.

А вечером в корпусе обветренные, обмороженные, выстроились в зале и когда директор корпуса ген. А. Г. Попов обратился к ним:
«Кадеты!...» у многих брызнули слезы — «Дождались!»

Ярополк Л. Михеев 29 вып. 1-го Русского К.К.

...В теперешней России все еще царит молчание о героическом служении русской национальной молодежи — кадет и юнкеров во время российского катаклизма, в страшную гражданскую войну и в борьбе за Россию в тяжелых условиях эмиграции. Обо всем этом новые историки России избегают говорить или просто ничего о нашей антикоммунистической борьбе в зарубежье не знают.
Ничего не пишут в России и об участии кадет в Белом движении, в Добровольческой и других противобольшевистских армиях.

А участие кадет и юнкеров в Белом движении изобилует примерами невероятного патриотизма. Русская национальная военная молодежь пошла в огонь за Россию в одиночестве и молча приносила свои жизни на алтарь гибнущего Отечества. Стоит лишь упомянуть подвиг 300 юнкеров Константиновского военного училища в 1920 году, добровольно оставшихся на Перекопе, чтобы прикрыть отход и эвакуацию из Крыма армии генерала Врангеля. Они повторили подвиг древних спартанцев военачальника Леонида, погибших на Пелопонесе, спасая свое отечество.
Но наши юнкера находились в гораздо более драматических условиях. Почти все они погибли, но спасли армию генерала Врангеля. Они давали друг другу клятву, что будут достреливать своих тяжело раненных товарищей, чтобы те не попали в лапы красных палачей.

Об этом так красочно писал командир юнкеров кап. Ларионов в своей книге «Последние юнкера», сам бывший воспитанник 1-го кадетского коруса в Питере и участник кутеповской боевой организации. Как известно, он со своей группой в 1927 году взорвал Ленинградское ОГПУ и навел жуткую панику на всю красную верхушку.

Мне хочется здесь вспомнить кадета Суворовского кадетского корпуса и потом 1-го кадетского корпуса — Николая Евгеньевича Новицкого, последнего старшего дроздовца, передавшего мне возглавление Дроздовским объединением перед своей кончиной. Он был сыном последнего командира лейб-гвардии Семеновского полка генерала Е. Новицкого. Коля Новицкий пошел добровольцем-кадетом в отряд полк. Дроздовского, когда ему было неполных 16 лет, и проделал весь поход Яссы—Дон, служил в команде подрывников. Он был произведен в подпоручики и награжден Георгиевским крестом за храбрость. Коля скрывал свой возраст, прибавляя себе годы, как это делали сотни кадет того времени. Н. Е. Новицкий погребен на русском кладбище в Джаксоне, шт. Нью-Джерси.

В наше хилое время, бедное духовными подвигами, с особенным чувством вспоминаются подвиги наших кадет в гражданскую войну и в последующее время, ибо их подвиги превосходят подвиги бывших кадет, проявивших себя в обычных войнах.
Так, на кладбище монастыря Новое Дивеево похоронен еще один член Вашингтонского отдела нашего объединения, замечательный русский герой — Борис Коверда. Всем нам известен его подвиг, когда он казнил цареубийцу Войкова, советского посла в Польше. Коверда застрелил Войкова на варшавском вокзале в 1927 году. Он был приговорен польским специальным судом к смертной казни, замененной ему пожизненной каторгой. В 1936 году Бориса Коверду освободили по амнистии. Он переехал в Югославию, где экстерном сдал экзамены в I Русском кадетском корпусе. Его имя числится среди выпускников корпуса 18-го выпуска.

На нашем годовом банкете по случаю общекадетского праздника в имении «Отрада» я обещал написать и еще об одном нашем герое — кадете Никола Зуеве, который является нашей кадетской и общероссийской гордостью. Николай Алексеевич Зуев похоронен на кладбище монастыря Новое Дивеево в 1954 году.
Коля Зуев прославился на всю Россию еще во время Русско-японской войны 1904-1905 годов. Когда ему было 13 лет, сын оренбургского казака- урядника, Коля Зуев трижды пробирался в осажденный Порт-Артур и приносил ценные сведения. Он был награжден тремя Георгиевскими медалями. По высочайшему повелению Колю определили на казенный счет в Симбирский кадетский корпус. О нем много писали в популярном журнале «Нива» и помещали его фотографии.
Корпус Коля окончил вице-урядником и, также по высочайшему повелению, был определен в Михайловское артиллерийское училище в Петербурге, блестяще закончил его и перед самой Первой мировой войной был принят в ряды сибирской артиллерийской бригады, с которой и вышел на фронт в 1914 году.

За время войны поручик Зуев был дважды ранен и награжден Георгиевским оружием за храбрость. В гражданскую войну 1917— 1920гг. Н. Зуев служил сначала на бронепоезде «Офицер», затем им командовал, а когда был произведен в полковники, принял дивизион бронепоездов:
«Офицер», «Единая неделимая» и «Св. Георгий Победоносец».

После эвакуации и краткого пребывания в Болгарии полковник Зуев переехал во Францию, став там шофером такси. Скоро он примкнул к кутеповской боевой организации и впервые пошел за чертополох - в СССР, в 1927 году. Ходил он в порабощенную большевиками Россию четыре раза. В последний раз вернулся оттуда в 1938 году, перейдя румынскую границу, и попал к нам в Болгарию.
К сожалению, у меня нет разрешения его близких писать о подвигах полковника Зуева в советской России. Но когда-то это будет описано, и история его подвигов затмит даже «подвиги» киноэкранного Джеймса Бонда...
Можно сказать лишь, что в 1937 году полковник Зуев сумел пробраться и устроиться в штаб Ленинградского военного округа. Он состоял там на должности помощника начальника штаба!.. Его деятельность была связана с системой революционных групп кутеповской организации, которой в это время занимался новый начальник РОВСа генерал Е. Миллер.
Эти группы должны были содействовать восстанию «красных командиров», которыми руководил маршал Тухачевский и генерал Путна. С генералом Путной, когда тот был советским военным атташе в Лондоне, генерал Миллер через своих курьеров поддерживал живую связь...

По «соседству» с Зуевым в Ленинграде действовал и другой герой-кутеповец мичман Сергей С. Аксаков, тоже ходивший в подъяремную Россию четыре раза. Мичман Аксаков «устроился» в начале 1937 года шофером секретаря ленинградского обкома партии.
Другие кутеповские группы имели другие задания. После провала заговора «красных командиров» большинство офицеров-кутеповцев было экстренно эвакуировано из СССР.

В Софии (Болгария) мы принимали Зуева и Аксакова, тоже перешедшего через румынскую границу. Организация этих переходов была под контролем болгарского отдела кутеповской организации. Легализация в Болгарии Зуева и Аксакова проходила с большим трудом, но все кончилось благополучно. Аксакова принимал министр просвещения Болгарии как родственника знаменитого писателя- славянофила К. Аксакова и быстро устроил на работу. К. Аксаков принимал большое участие в освобождении Болгарии от турок. И Зуев, и Аксаков стали инструкторами в «Молодой смене» РОВСа в Болгарии, откуда отбирались будущие «походники» в СССР. Наша молодежь, проходившая спец. курсы под руководством Зуева и Аксакова, просто боготворила обоих. Это были настоящие офицеры старой школы: всегда подтянутые, бодрые, они говорили мало, больше показывали и указывали, приводили множество удивительных примеров из их богатой приключениями в СССР работе и жизни.

Нападение Германии на СССР в июне 1941 года открыло обоим опять большие возможности возобновления их борьбы за освобождение России от ига коммунистов. Уже в ноябре 1941 года Зуев, а позже и Аксаков с группой в 20 человек из «Молодой смены» уехали на Восточный фронт. Там они оставались до конца войны, и опять Бог их оберегал, и опять они совершали невероятные подвиги во имя освобождения России. Может быть, когда-то выйдет книга с описанием этих подвигов и, конечно, она будет бестселлером, романом, в котором действительность превзойдет любую писательскую фантазию...

Сергей Сергеевич Аксаков скончался два года назад в Буэнос-Айресе. Он был воспитанником морского кадетского корпуса и в гражданскую войну был гардемарином, потом произведен в мичманы.

Кратко перечисленные мною наши герои-кадеты — это тоже наши корни! Будем чаще о них говорить и поминать их славные имена.
Я надеюсь, что найдутся среди нас, кадет, и другие свидетели или даже участники белой борьбы за Россию, которые поделятся своими воспоминаниями в назидание нашему потомству — новому поколению возрождающихся российских кадетских корпусов!
А пока, господа кадеты, берегите наши корни!

РУССКИЕ В САРАЕВЕ
Р. В. Полчанинов

Летом 1938 года Сараево посетил Первоиерарх Русской Зарубежной Церкви митрополит Анастасий. Он прибыл вечером из Белграда, и отец Алексий поручил мне, как начальнику дружины скаутов-разведчиков, собрать на вокзале молодежь для встречи митрополита.

Церковным старостой многие годы был Борис Петрович Викентьев, старшей сестрой сестричества Елена Николаевна Пелипец, казначеем - Алексей Николаевич Богатырев (1885 - 1986), а его супруга Ольга Петровна (1898 - 1972), сестра старосты, пекла просфоры.
Как старшая сестра, Е. Н. Пелипец, после своей первой неудачной попытки в 1931 году создать воскресную школу, создала ее при поддержке сестричества в 1934 году. Сестры составили тогда список детей гимназического возраста, говорящих и не говорящих по-русски, для занятий по русскому языку.
Осенью 1937 года я начал в этой школе преподавать родиноведение (историю и географию России) и разучивать русские песни. В связи с этим, школа пополнилась новыми учениками.
Школа снимала для занятий раз в неделю, за плату, конечно, большую комнату у одной русской семьи, в центре города.

Сараевские кладбища находились в конце улицы Кошево, за чертой города. Первым, слева, было католическое кладбище, а за ним православное. Дальше, справа, было военное кладбище, где был русский участок, а за ним лютеранское, еврейское и, в самом конце, солдатское кладбище времени Первой мировой войны.
В центре этого кладбища, на котором были похоронены и русские военнопленные, был памятник умирающему льву. Во время развала Австро-Венгрии соседние жители разворовали деревянные кресты на отопление, Но отец Алексей достал список похороненных русских пленных и у памятника служил по ним панихиду, каждый год 1-го ноября - католический праздник Всех Святых.
Сопровождая отца Алексея как прислужник, я поинтересовался, почему он, православный священник, совершает панихиды в католический день Всех Святых, на что получил ответ, что он, как священник, не имеет права отказать своим прихожанам совершить панихиду тогда, когда его об этом просят. По военнопленным же он служит потому, что после дальнего пути, оказавшись поблизости, он не видит греха заодно отслужить и панихиду по ним. Он осуждал русских, которые, по католическому обычаю, ставили свечки на могилах и просили совершать в этот день панихиды, но в просьбах не отказывал.

Сотнями свечей светилось католическое кладбище, а за ним, без единой свечи, погруженное во мрак, находилось кладбище православных сербов.
Дальше, на русском участке военного кладбища, снова светились горящие свечи, а потом - снова мрак.

В Сараеве было две мужские гимназии. Каждое второе воскресенье православные дети приходили в гимназию на перекличку и строем, под наблюдением учителей, так как бывали случаи побега, шли в собор, где занимали место вдоль северной стены.
Когда мы стали прислуживать, то нас, конечно, освободили от переклички. И вообще, русских гимназистов вскоре освободили от обязательного посещения сербского богослужения, отпуская в русскую церковь без переклички, под честное слово.

Уважение к русским оказывалось и на похоронах русских военных, а военными в Сараеве были почти все русские мужчины. Их хоронили с воинскими почестями. Гроб везли на лафете, и наряд югославянских солдат троекратным залпом отдавал последний воинский долг.

Со своей стороны, русские были не только лояльны, но и искренно преданны Югославии, в особенности королю Александру. После его трагической гибели, в церкви на собранные пожертвования был установлен большой киот до самого потолка с двумя иконами - святому благоверному великому князю Александру Невскому, в честь которого был назван король Александр, и святому Николаю, в честь которого был назван русский царь-мученик Николай II.
Киот был с Двумя резными дубовыми колоннами, увенчанными двуглавыми орлами России и Югославии и вензелями. В 1941 году, когда Босния и Герцеговина были присоединены к Хорватии, югославянский герб и Вензель короля Александра были скрыты за широкой траурной черНой тесьмой.

Хорватские усташи закрыли все православные храмы Сараева, Убили если не всех, то почти всех священников, включая и престарелого Петра - митрополита Дабро-Босанского, но русской церкви не тронули и закрывали глаза на то, что сербы ходили молиться в русскую церковь.

День святого Георгия был при усташах рабочим днем. Ни о каком «уранке», т. е. традиционном сербском походе в горы до восхода солнца, не могло быть и речи. Мы, русские, хоть и не так рано, но все же уходили на целый день в горы.
На этот раз мы попросили отца Алексея отслужить в церкви молебен небесному покровителю скаутов-разведчиков, на что отец Алексей, конечно, охотно согласился.

Школы были закрыты с первого дня войны, и в церковь пришла вся дружина, родители и все, кто не должен был в этот день идти на работу, как русские, так и сербы. Церковь была полна, но на улице люди, как бывало до войны, не стояли, чтобы не привлекать внимания усташей к православному богослужению.

Сараевский православный собор усташи не разрушили, а передали его специально для этого приехавшему униатскому священнику. В Сараеве до войны было 15-20 семей украинцев-галичан, и к ним, раз в месяц, приезжал униатский священник отец Биляк. Так как униатское богослужение мало чем отличалось от православного, то многие сербы не считали за грех ходить на богослужение к «усташскому попу».
Большинство сербов и не знало, что «усташский поп», как они его называли, не православный, а униат.

Слышали, что отец Алексей ходил в лес к четникам совершать богослужения, исповедывать и причащать борцов против нацистов и усташей. Четники были, в основном, сербы-монархисты, хотя в их «четах» (отрядах - ударение на первом слоге) можно было встретить и мусульман, и даже хорватов- католиков. Конечно, об этом ни немцы, ни усташи не знали.

Из русских сараевцев в Германию уехали считанные единицы. Большинство было уверено, что, после проведенной высадки союзнических сил в Италии, на очереди будет Югославия. Там было все готово, и вооруженная поддержка населения, и аэродромы, и пилоты, знакомые с местностью и не раз летавшие вывозить раненых и снабжать партизан оружием.
Никто не думал, что Рузвельт, вместо легко осуществимого десанта в Югославию, пошлет на верную смерть тысячи своих солдат штурмовать неприступный Атлантический вал.

Кроме того, многие боялись ехать в Германию из-за бомбардирдвок союзниками поездов и железнодорожных станций.
К тому же, немцы, в августе 1944 года, разрешили уезжавшим брать с собой только ручной багаж.
Моя мать, покинувшая Сараево в это время, писала мне:

Почти все знакомые против моей поездки и говорят, что это безуйе».

В том же письме она писала, как русский летчик, служивший в хорватской авиации, поехал за женой и сыном в Сараево, как его поезд налетел на мину, как все его вещи пропали, а он, получив ранения, был отправлен в госпиталь.

Кроме того, покинуть Сараево было не так просто. Моя мать должна была получить сперва разрешение из Берлина, а затем хорватский паспорт с немецкой визой из Загреба.

По свидетельству Эшрефа Смайовича, местного мусульманина, члена Сараевской дружины русских скаутов-разведчиков, в начале 1946 (или 1947) года группа русских эмигрантов была арестована по требованию СССР и передана в Белграде представителям советской власти.
Все арестованные были отправлены этапом в СССР. По моим сведениям, в эту группу входили только члены НТС и старшие офицерские чины белой армии.
В том числе председатель отделения НТС в Сараеве - Доне (кажется, Александр), скончавшийся после отбытия срока в пересыльном лагере Потьма; член НТС Борис Иванович Мартино (скончавшийся в пути), бывший в 1930-х годах председателем русской колонии и отделения РОВС; военный юрист, правовед Николай Иванович Чарторыжский; председатель отделения Союза военных инвалидов Буяченко; специалист по борьбе с комарами и, кажется, директор Биологического института Скворцов, арестованный как нужный специалист и работавший по специальности, как заключенный, в Средней Азии; полковник Александр Красильников, который, как мне говорили, служил в царское время в тайной полиции; директор британского рудника пирита и серебра Сергей Арефьев и другие.

Богослужения в русской церкви в Сараеве продолжались и посте прихода коммунистов, но уже при меньшем количестве молящихся. В алтаре прислуживали братья Невструевы - Володя (родился в 1931 году) и Жорж (родился в 1933 году), а также Миша Жуков, а у свечного ящика стояла Оля Огнева.

Русская церковь была закрыта только после ареста настоятеля отца Алексия, вскоре после конфликта между Тито и Сталиным, а ее имущество было передано сербским церковным властям.
Был уничтожен и русский участок на военном кладбище. По одим сведениям, коммунисты решили расширить городскую больниЧУ за счет военного кладбища, но В. С. Невструев писал в письме от 30 октября 2001 года, что на месте военного кладбища было построено два здания, в одном из которых разместился строительно-архитектурный (граджевински) факультет.

Так или иначе, но русским было предложено перенести останки родных и знакомых далеко за черту города. Слышал, что там в отдельной могиле был похоронен директор кадетского корпуса генерал-лейтенант Б. В. Адамович, в другой, братской, могиле - кадеты, и в третьей, тоже братской, могиле - все прочие русские.
Скромный памятник на далекой загородной поляне указывал на место погребения «русской семьи». После этого русских стали хоронить на новом кладбище «Баре», где хоронили всех сараевцев, невзирая на национальную или религиозную принадлежность.

Сперва на русских в Югославии, в том числе и на отца Алексея Крыжко, оказывался нажим, чтобы они принимали советское подданство, а затем, после исключения Югославии в 1948 году из Коминформа, его, регентшу К. П. Комад, прислужника Петра Соколова, Владимира Огнева, отца Оли, стоявшей в церкви у свечного ящика, и еще ряд других, арестовали, обвинили в шпионаже в пользу СССР, назвали «шпионско-диверсантской группой» и устроили в ноябре-декабре 1949 года громкий показательный «Сараевский процесс».
Священник Алексей Крыжко получил 11 с половиной лет принудительного труда, К. П. Комад - 3 года, П. Соколов - 4 года, бывший капитан царской армии и председатель русской колонии в годы войны В. Огнев - б лет, инженер Анатолий Поляков - 10 лет, медик Василий Кострюков - лет, служащий Советского информбюро Илия Жеребков - 6 лет, студент юрист Вадим Геслер - 5 лет и студент юрист Георгий Ольшевский - 4 года.
С группой русских судили и местного жителя Арсения Боремовича. Он был осужден на 20 лет.

Судебное дело против белградского настоятеля отца Владислава Неклюдова было прекращено, так как несчастный, якобы, повесился в камере в ночь с 29 на 30 ноября. Что отец Владислав был священником, в газетах не было сказано, а отец Алексий был назван «бывшим священником в штабе царской и Деникинской белой армии». (1)

В «Новом русском слове» от 3 февраля 1956 года говорилось
«Прошлой осенью в Югославию приехала первая партия советских туристов. Среди других был в этой группе и молодой инженер-химик из Ленинграда. Узнав, что его отец, протоиерей Алексей Крышко (надо Крыжко - Р. В. П.), осужден на Сараевском процессе на 12 лет (11с половиной - прим. Р. В. П.), и не имея возможности повидать ся с ним, Крышко обратился к советскому посольству в Белграде с просьбой предпринять соответствующие шаги и убедить югославянские власти вернуть ему отца, которого он хочет взять с собой в Денинград.
Вмешательство его не осталось без последствий. По указаниям из Москвы, советское посольство обратилось к Югославии с просьбой передать советскому правительству всех советских граждан, находящихся в югославянских тюрьмах и лагерях
. Посольство полагало, что советские граждане, о которых оно просило, будут амнистированы и выпущены на свободу, т. е., что их коснется та большая политическая амнистия, которая была дана 29 ноября 1955 года в связи с десятилетием югославянской республики. Но никто выпущен не был. И только 12 января группа эта была выслана в Советский Союз». (2)

С этой группой в СССР уехал и отец Алексий Крыжко, который получил небольшой приход под Ленинградом. Он переписывался со своими бывшими прихожанами, и в 1976 году от него были получены последние письма.

Вопрос об отношении Югославии к русским эмигрантам обсуждался на четвертой сессии генеральной ассамблеи ООН в ноябре 1949 года. Советский министр иностранных дел А. Я. Вышинский обвинил Югославию в том, что она относится к местным русским плохо не изза того, что они «белоэмигранты», а из-за того, что ныне они искренние приверженцы дружбы с СССР. Однако, советский дипломат не смог ответить на реплику, почему, в таком случае, его правительство не желает этих граждан репатриировать из Югославии.(З)

США, 2002 г.
Библиография
1. Политика», Белград, 2 и 10 декабря 1949 г. (а также 18,14,16 ноября, 3,4 и 5 декабря 1949г.)
2. Новое русское слово», Спектатор: Новая высылка русских эмигрантов из Югославии (От собственного корреспондента Нового Русского Слова), Нью- Йорк, 3 февраля 1956г.
3-«Политика», Белград, 7 декабря 1949 г. /-1

Cчитаю своим долгом поблагодарить Алексея Борисовича Арсеньева, Георгия Алексеевича Богатырева, Анну Николаевну Григорьеву (урожденную Вдовкину), ее супруга Юрия Григорьева и Владимира Сергеевича Невструева за помощь в работе над этой статьей.

Р. П.

РУССКИЕ КАДЕТЫ В БЕЛЬГИИ

Бельгийская Колония Русского Кадетского Корпуса

В 1923 году пять кадет II выпуска Русского кадетского корпуса перебрались в Бельгию. На их счастье, им удалось найти покровительство организации «L'Aide Belge aux Russes», основанной кардиналом Мерсье, и они оказались его стипендиатами в бельгийских университетах, на полном содержании и попечении так называемого «Oeuvre»-а, ведающего стипендиатами кардинала. В настоящее время все они или инженеры, или директора фабрик и предприятий в Бельгии и Конго.

В 1924 году, когда репутация кадет Русского корпуса уже была заложена этими пионерами, кардинал Мерсье, в ответ на просьбу директора корпуса, предоставил ему лично еще три стипендии, которые и были замещены кадетами IV выпуска.
Мало-помалу в Бельгии, при Лувенском университете, образовалась колония в составе двадцати бывших кадет Русского корпуса, учредивших свое легализированное «Объединение» и живущих традициями своего родного корпуса...

«Объединение», обложив себя денежным взносом и устраивая ежегодно «бал», учредило свою собственную стипендию в ««Oeuvre»-а и предоставило замещение ее личному усмотрению директора корпуса.
Кончина кардинала Мерсье не прервала организованную им помощь Белым русским студентам и не лишила Русский корпус покровительства «Oeuvre»-а, завещанного кардиналом своему преемнику епископу Малинскому и достойному председателю комитета Chanoine Noblesse. Летом директор корпуса обратился к m-r Noblesse с просьбой о предоставлении новой стипендии кадетам VIII выпуска и получил ряд ответных писем со следующими строками:
1.14 мая: «Иметь Вашу рекомендацию - превосходнейшая гарантия для нашего комитета в оценке нравственности и способности русского студента.
Мы имеем тому доказательства в дисциплине, чувстве чести и в духе солидарности, проявляемых десятком русских кадет, состоящим в нашем «Oeuvre»-е и вышедшим из заведения, которым Вы управляете с таким высоким сознанием Вашего долга. Позвольте мне выразить Вам удовлетворение, доставляемое мне большинством Ваших старых воспитанников, и глубокое уважение, которое я питаю к почтенному директору того корпуса, из которого вышли несколько молодых людей, пользующихся моей полной симпатией».
2. 13 июня: «Чтобы доказать уважение, которое мы питаем к духу дисциплины и трудолюбия, внушаемому Вами Вашим воспитанникам, мы постановили принять в «Oeuvre» на будущий год m-r Розанова и еще двух кадет по Вашему указанию. Я уверен, что эти новоприбывшие приложат все старания показать себя достойными своих предшественников».
3. 6 августа: «Мы решили открыть кадетам еще шире наши двери... мы принимаем, начиная с октября 1928 года, четырех Ваших кадет: двоих, имена которых я уже получил, и двух других, которых Вы укажете.
Мы уверены, что получим, таким образом, отборных молодых людей, которые послужат своим поведением и прилежанием образцом своим соотечественникам.
Сверх того, нам приятно признать этим способом прекрасное моральное и интеллектуальное воспитание, которое Вы даете Вашим кадетам».

Таким образом, на 1928-1929 учебный год Русскому корпусу предоставлено в Лувенском университете 5 новых стипендий «Oeuvre»- а: одна - заслужившему ее своими блестящими успехами, в течение первого года бывшему стипендиатом «Объединения», В. Розанову, и четыре - кадетам VIII выпуска, сверх того, освобожденная Розановым стипендия самого «Объединения». Вместе с ним «Объединение» б. кадет Русского кадетского корпуса в Бельгии состояло из 25 студентов.
Все сказанное свидетельствует, сверх иных выводов, о силе основанного на верных началах кадетского товарищества и о плодотворности избрания стипендиатов по признакам истинных достоинств, а не «протекционных» симпатий, более же всего - о долге признательности членов Бельгийской колонии Русского кадетского корпуса: Королевству Сербов, Хорватов и Словенцев за полученное ими среднее образование, Бельгии - за предоставление возможности получения высшего и светлой памяти кардинала Мерсье и его преемникам за их заботы о русской молодежи.
К 1925 году в Бельгии собралось столько кадет корпуса, что они Образовали «Объединение». Выработанный ими устав был прислан на утверждение директору корпуса, как избранному почетному председателю «Объединения». Устав предусматривал возможность открытия отделения «Объединения» в других странах.

Устав был утвержден 27-Х1-1925 г. (н. ст.).
«Княже-Константиновцы»

Образование «Объединения» в Бельгии послужило примером для образования таких «Объединений» в Белграде (1926 г.) и в Загребе (в 1929 г.).
Преследуя цель сохранения и укрепления взаимной связи бывших служащих и бывших кадет корпуса с родным корпусом, было основано Общество «Княже-Константиновцев» (б. служащих и 6. кадет Первого Русского Великого Князя Константина Константиновича кадетского корпуса).
Устав утвержден почетным председателем Общества Его Высочеством Князем Гавриилом Константиновичем
10 (23) августа 1930года.
Устав содержит некоторые статьи из уставов бывших Объединений, например, ст. 9 из устава 1925 г. «Бельгийского Объединения»:
«Поддержание среди бывших и настоящих кадет тех основ воспитания, кои закладываются в корпусе: неугасимой любви к Родине, уважения к родной истории и веры в возрождение России. Поддержание среди своих членов духа истинного христианства, нравственности и духовной чистоты».

Ст. 25 из ст. 9 устава 1929 г. «Белградского Объединения»:
«Основным признаком при решении вопроса о приеме в Общество должно разуметь истинную преданность лучшим заветам Русских Военно-Учебных Заведений, любовь и уважение к корпусу, верность и преданность его доброй славе».

В настоящее время существуют Отделы Общества: Бельгийский, Белградский и Сараевский. Центр Общества по уставу в корпусе. Председатель Общества - директор корпуса по должности. («Шестая Кадетская Памятка Юбилейная» Первого Русского Кадетского Корпуса в Югославии, 1940 г., переиздана как «Седьмая Кадетская Памятка Юбилейная», Нью-Йорк, 1997г., стр. 61-64.)