Магнитные бури нашего Отечества

Также смотрите на сайте L3: HOME L3     КАДЕТЫ Воспоминания А.Г. Лермонтова А также разделы сайта: Старый     Физтех Деревня Сомино Раскулаченные полярные сияния    Назад на стр.     -КАДЕТЫ-

Конец декабря 1920 года. Суровая снежная зима. Маленькая железнодорожная станция в Словении (Югославия), скорее полустанок с длинным названием «Свети Ловренц на Дравеком Полью», где остановился наш товарный поезд, который привез нас в это заброшенное место. Рядом старый австрийский лагерь Стрнище, окруженный лесами, занесенный снегом, ставший на два года прибежищем для нас кадет, прибывших из России. Грязные, давно перемонтированные бараки, в которых еще недавно жили военнопленные. Когда мы поселились в них, там свободно разгуливал холодный ветер. Кровати без матрасов, без подушек и одеял, спали но раздеваясь, укрывшись только шинелью. Нас приехало около шестисот кадет — это был Крымский кадетский корпус. Там можно было найти представителей почти всех кадетских корпусов России. За спиной у них была пережитая революция, годы гражданской войны, эвакуация. Многие из них с оружием в руках участвовали в борьбе с красными *). Среди них были часто изломаные, уже пережившие трагедии, рано успевшие познакомиться с теневой стороной жизни и со всем тем отрицательным, что несет с собой гражданская война и, конечно, отвыкшие от школьной скамьи. Это была вольница — Запорожская Сечь, — которую обуздать и с которой справиться было не так просто. О дисциплине старых кадетских корпусов нельзя было и говорить. В общем пришлось все создавать наново: воспитывать, т. е. укреплять пошатнувшуюся мораль и дисциплину, а также создавать условия, в которых можно было бы жить и заниматься. И нужно признать, что довольно быстро были достигнуты большие результаты и в этом заслуга, в первую голову, нашего директора, генерала Владимира Валерьяновича Римского-Корсакова, в кадетском обиходе просто нашего «Деда».

Большой русский патриот, хороший и отзывчивый человек, выдающийся педагог, гуманный и просвещенный, он старался воздействовать и, если нужно, перевоспитать не палкой, а добрым словом, советом и лаской. И как это помогало и чувствовалось теми, кто в те тяжелые годы очутился под его крылом.

У него длинный жизненный путь: Полтавский кад. корпус, Александровское Военное училище в Москве, которое он оканчивает в 1879 г., потом Лейб-Гвардии Павловский полк. Но его не удовлетворяет карьера обыкновенного гвардейского офицера и он оканчивает Военно-Юридическую Академию и переходит на службу в Военно-Судебное ведомство. Будучи уже военным судьей, но чувствуя влечение к педагогической деятельности, он переходит в Военно-Учебное ведомство, где и находит свое призвание.
Он получает назначение в 1-ый Московский кад. корпус, сначала инспектором классов, а потом директором корпуса, которым руководит до самой революции.
Потом, уже в изгнании, наш Крымский кад. корпус и наконец Корпус-Лицей в Виль-ла Бэль под Парижем, где он 8-го ноября 1934 года умирает, там же он и похоронен.

У каждого из нас, его питомцев, есть что рассказать о нем и помянуть его добрым словом.
В первый год в Стрнище не хватало учительского персонала, поэтому и Деду пришлось преподавать. Помню его уроки по русской истории. Классных помещений первый год у нас не было, но погода стояла теплая и потому уроки проводились просто в лесу, где мы, окружив его, сидя на земле, слушали его увлекательные рассказы о Иване Грозном, Смутном Времени, о Минине и Пожарском. С того времени у многих из нас появился интерес к нашему прошлому и любовь к русской история.

Помню в нашем бараке его вечерние чтения вслух “Князя Серебряного» Алексея Толстого, а потом только что вышедшего романа П. Краснова «За Чертополохом».
Интересных для нас подростков книг было наперечет, а ему хотелось нас с ними познакомить, главное же нас занять и заинтересовать чтением книг. Читал он не только у нас, но и в других ротах, а их у нас было пять. Можно только удивляться как он все это успевал.
Барак №20, где помещалась наша 3-ья рота, находился почти напротив маленького барака, где жил директор. Летом, под вечер, у открытого директорского окна собирались кадеты в ожидании когда дед начнет выдавать книги. Ему удалось вывезти свою небольшую библиотеку. Каждой книге на его полке, перед тем как ее дать кому- нибудь из кадет, он давал краткую, в двух словах, характеристику, часто в комическом тоне, вызывая смех у готовых всегда посмеяться кадет. Было весело, нескучно. Так прививалась любовь к книге.

Выдача книг из библиотеки

Летом 1921 года, как следствие разорения гражданской войны, коммунистического хозяйствования и ко всему этому небывалой засухи, начался голод, который главным образом, задел Поволжье, одну из самых плодородных частей Европейской России. Люди тысячами умирали от голода. На Западе была организована помощь «Голодающим Поволжья». В этом приняла посильное участие и Русская эмиграция. Наш корпус тоже постановил (по предложению 1-ой роты) провести однодневную голодовку и деньги, за этот день съэкономленные, послать голодающим в Россию.
Кухня в этот день бездействовала, огни в печах потушены. Был конец лета, были каникулы, мы были свободны и предоставлены самим себе. В садах было полно фруктов, в полях созревала кукуруза, картошка. Соблазн был велик, голод давал себя знать и большинство из нас не выдержали и пошли «промышлять».
Наша компания в несколько человек, раздобыв то, что могли дать окружающие поля и сады, забрались подальше в лес, развели костер и устроили пиршество.
Воровством это у нас не считалось, скорее молодечеством; ведь какое же воровство для мальчишек залезть в чужой сад!
Вечером этого дня я проходил мимо директорского барака. Дед сидел у окна и подозвал меня.
«Ты ел сегодня?» спросил он меня.
«Никак нет. Ваше Превосходительство», отвечал я.
«Говори правду!»
— «Ел яблоки», частично признался я.
«Лазил в чужой сад?» Я промолчал.
«Это нехорошо, главное же не это, а то, что не сдержал обязательства, взятого всеми нами». Он помолчал.
«Ну, а сейчас голодный?» Я не отрицал.
Я тоже го«лодный», продолжал он, «но решил выдержать, а мои дочки соблазняют меня пирожками, принесли целое блюдо. Возьми их от греха подальше. Да не съешь все сам, поделись с другими. А блюдо принеси обратно, а то дочки будут ругаться».
Это, конечно, не точная передача разговора, а так, как она осталась в памяти.

В начале моего 6-го класса, уже в Белой Церкви, я пережил большую неприятность, которая чуть не изменила течение всей моей дальнейшей жизни. Старшим кадетом выпускного класса «Владикавказцев», только что принявшим бразды правления от окончившего выпуска, был издан приказ по кадетской линии, в котором говорилось о товариществе и особенно напиралось на то, что драки и кулачная расправа должны исчезнуть из нашей жизни, а если таковые случаи будут иметь место, то они будут караться особенно строго **).

На следующий день после этого приказа, я в запальчивости, забыв про приказ, не будучи драчуном по натуре, ударил моего одноклассника. Он уже несколько дней дразнил меня, приставая с какой-то глупой, казавшейся мне обидной, шуткой. Чем больше я раздражался и просил его отстать от меня, тем больше он приставал ко мне. Мой приятель, наблюдавший это, тоже возмутился и после меня тоже его ударил.
На следующий день по постановлению Старшего кадета мы были объявлены на «красном положении», т. е. нашим одноклассникам было приказано не говорить с нами, и на наши вопросы отвечать молчанием.
Это было большое и, как нам казалось, незаслуженное и оскорбительное наказание. Мы решили уходить из корпуса, о чем во всеуслышание заявили нашему воспитателю и ротному командиру. Мы считали; что т. к. у нас нет родителей, а нам уже семнадцать лет, то мы сами можем распоряжаться своей судьбой. Мы собирались ехать в кавалерийскую дивизию, которая в это время, приехав в Югославию из Галлиполи, находилась на постройке шоссейных дорог в Южной Сербии. Там мы предполагали поступить в ячейку одного из кавалерийских полков — это нам тогда казалось очень шикарно. Мы перестали ходить на уроки, а вместо этого отправлялись гулять в город. Один раз вернулись довольно подвыпившими.

Видя какой оборот принимает дело. Старший кадет снял с нас «красное положение». Наши одноклассники начали нас уговаривать оставаться в корпусе, но мы заупрямились и не хотели отступать.
Нас вызвал к себе директор, с каждым говорил по отдельности. Со мной он говорил больше часа.
Говорил не как строгий начальник, а как ласковый дедушка со своим, делающим глупости, внуком. Он говорил, что т. к. у меня родителей нет, то он заменяет их и несет за меня ответственность. Говорил, что если я теперь уйду из корпуса, то можно с уверенностью сказать, что я никогда не кончу среднего образования. Говорил, что война с большевиками временно (тогда мы все так думали) закончилась, что солдаты в данный момент не нужны; что молодежь из полков наоборот стремится попасть в университеты; что России нужны будут образованные и интеллигентные люди, а не недоучки. Говорил, что у каждого в жизни бывают неприятности и что через это нужно уметь пройти, а не легкомысленно ломать и портить свою жизнь.

Он нас уговорил, и мы в конце концов остались. Вполне справедливо, за наши вольности и нарушение дисциплины балл за поведение был нам сбавлен на двойку (по двенадцатибальной системе), но, правда, потом наш нормальный балл был скоро восстановлен.
Я окончил корпус, а. в дальнейшем и университет. Мой приятель был Старшим кадетом 2-го выпуска Крымского корпуса, потом окончил Югославянское Военное училище и стал офицером. И в этом заслуга, в первую очередь, нашего «Деда».

В одной из советских биографий Тухачевского, который в 1912 году окончил 1-ый Московский корпус, мы читаем:
«Директором Первого Московского кад. корпуса был В. В. Римский-Корсаков, родственник композитора, просвещенный генерал и благодаря ему корпус — одно из старейших военно-учебных заведений России — стал учебным заведением, по уровню знаний своих воспитанников, превосходящим гимназии и реальные училища».
(«Тухачевский». Лев Никулин. Москва. 1964 г. Стр. 24).

Даже правоверный советский писатель не посмел в него бросить камень.
Эту выдержку я привожу как курьез. Их похвала, — для нас не похвала. Мы и без них знаем, кем был для нас «Дед» — генерал В. В. Римский-Корсаков и каковы его заслуги перед Россией.

Борис Павлов (Кр.К.К.)

ЕЩЕ О СТРНИЩЕ И ГЕН. РИМСКОМ-КОРСАКОВЕ.

В архиве ген. Врангеля (он находится в Хуверской библиотеке, в Станфорде, Калифорния) есть толстая папка, посвященная Крымскому кад. корпусу и его директору, ген. Римскому-Корсакову. Главным образом это материалы специальной комиссии военных прокуроров (полк. Сорокина и пор. Папазова), посланных в 1921 г. штабом ген. Врангеля в Стрнище с заданием выяснить, что там происходит, т. к. в штаб поступало много жалоб на корпус, находящийся там.

Нужно сказать, что кроме корпуса в Стрнище был еще лагерь русских беженцев. Это был один из осколков разложившегося тыла Белой армии, со всеми ему присущими недостатками. Ведь все лучшее и еще активное поехало в Галлиполи.
От скуки и безделья, в ужасных материальных условиях, лагерь жил слухами, сплетнями, интригами, подсиживанием друг друга, писанием доносов, в которых главной темой был живущий рядом Кадетский корпус.
И вот эта папка есть плод работы этих следователей, т. е. собрание пасквилей и доносов на Крымских кадет и их директора ген. Римского- Корсакова. Из всего там написанного следует, что наш директор был человек слабый, безвольный, нерешительный, совершенно распустивший кадет и не справляющийся с возложенной на него задачей. Говорилось, что цук, в самом уродливом его проявлении, царствует в жизни корпуса; что кадетское «самоуправление», в лице так называемого «корнетского комитета» всем верховодит, вмешивается в дела воспитателей и директора и даже иногда заседает в квартире директора корпуса; что грубость, ругань, драки, пьянство, налеты на огороды и сады обыкновенные явления в жизни корпуса и т. д. и т. д.

О нашей жизни в Стрнище в «Перекличке» уже писалось. Мы были очень далеки от ангелов, но все-таки положение было не так беспросветно-безнадежно как описывается в этой папке, чему лучшее доказательство последующие годы Крымского кад. корпуса.
В той же папке я нашел письмо нашего директора к ген. Врангелю. Из этого письма следует, что доносы возымели действие и что наш «Дед» получил извещение об увольнении. Письмо это длинное и потому я привожу только части его. Он пишет:
«Я отрываюсь от любимого мною дела, отрываюсь от непосредственного общения с горячо мною любимой военной молодежью. Но я ухожу с искренним сознанием того, что моя работа в Крымском корпусе даром не пропала и что мой заместитель получает хорошее наследство. Чтобы Вам был ведом дух кадет-крымцев, я укажу лишь на один случай, имевший место в самое последнее время. Узнав о затруднительном материальном положении студентов-кадет в Загребе, все кадеты попросили меня не давать им в течение-трех дней второго блюда и собранные таким образом деньги, 2500 динар, были отправлены голодающим кадетам в Загреб.
Ваше Высокопревосходительство! Я принял корпус в страшно трудных условиях. По более чем кому-либо другому понятному Вам чувству, я, эвакуируясь из Крыма, приютил в корпусе всю ту русскую молодежь, которая стучалась в его двери. Обездоленная, изголодавшаяся, отвыкшая от уюта и ласки, часто озлобленная и во всем изверившаяся молодежь представляла собою массу не только трудную для воспитания, но и для совместной жизни.
От меня постоянно и настойчиво требовали применения к этой молодежи системы железной руки, беспощадного изгнания всего того, что так или иначе не укладывается в шаблонные рамки. Я находил этот путь, конечно, более легким, но в то же время совершенно неверным.
Кто прав, кто не прав — судить не мне, но только смею Вас уверить, что в постигшей меня беде единственным моим утешением являются письма моих питомцев, и я не могу отказать себе в желании представить Вам некоторые из них для прочтения. Тут есть письма, написанные по самым различным поводам, есть письма, написанные еще моими бывшими кадетами-Москвичами, но все эти письма говорят одно и то же, говорят, что сила не в силе, а сила в любви......
Касаясь сплетен о «Корнетском комитете», о генерале выпуска Лазаревиче, который являлся яко бы его любимчиком, о сложных отношениях между кадетами Владикавказского и Полтавского корпусов, он пишет:
«Никогда, ни при каких обстоятельствах я с комитетом этим дела не имел и никогда никакой корнетский комитет в моей квартире не заседал. Основанием к этой легенде послужило нижеследующее об- стоятельство: как я уже упоминал, отношения между Влади-кавказцами и Полтавскими кадетами особенной дружелюбностью не отличались и дело доходило до открытой вражды и даже драки. В прошлом году отношения между корпусами очень обострились. Полагая, что дело может окончиться грандиозным скандалом и что воспитатели при всем желании не смогут усмирить разбушевавшиеся стихии, я позвал к себе на квартиру генерала выпуска Полтавского кадетского корпуса — Лазаревича и другого влиятельного полтавца, кадета Малюгу и пригласил также двух наиболее популярных Владикавказских кадет — Кудинова и Минакова. При моем горячем посредничестве обе воюющие стороны объяснились и примирились. По всему фронту был дан отбой и «битва русских с кабардинцами» так и не состоялась, к моей великой радости.
Через две недели после этого я от кого-то услышал, что злободневная тема для разговоров в Стрнищенском лагере — якобы состоявшееся у меня на квартире заседание корнетского комитета.
Проводы Лазаревича на вокзале с музыкой действительно имели место, причем на проводах этих присутствовал и я. Но лица, информировавшие военного прокурора, забыли добавить, что Лазаревич уезжал не один, а с целой группой других кадет-студентов. Что такие же группы уезжали и раньше причем и эти ранее отъезжающие группы провожались, как директором корпуса, так и оркестром.
Относительно подаренного мною кадету Лазаревичу портсигара ничего в свое оправдание сказать не могу, кроме разве того, что портсигар мною был просто подарен (а не «преподнесен», как торжественно выражается прокурор), что преступное это деяние имело место вовсе не на вокзале «при прощальных овациях», а много раньше и что инкриминируемая мне пресловутая надпись: «генералу от генерала» не имела своей целью «потрясти основы», а была простой шуткой.
Чтобы покончить вопрос о «генералах выпуска», считаю нужным пояснить, что я особенно любил, и уважал кадета Лазаревича за то, что именно он, больше чем кто-либо другой, помогал мне в моей постоянной борьбе с уродливыми проявлениями цука».
Отвечая на сплетни о корпусной кухонной прислуге, которая якобы захватила все хозяйство корпуса в свои руки и всеми командует, он пишет:
«Кухонная прислуга, действительно, пользуется моим особым покровительством. Проникся я к ним глубоким уважением, близко наблюдая их деятельность во время эвакуации Крыма. В то время когда все распустились до последней возможности, когда каждый только и норовил попользоваться казенным добром, эти три хохла Полтавской губернии и жена одного из них, упоминаемая в рапорте, Харитина, самоотверженно охраняли казенное добро, и что не будь их, корпус потерпел бы огромные убытки.
Их честность, их огромная трудоспособность и преданность интересам корпуса с лихвой окупают присущую им грубость.
Когда бывший в течение трех месяцев экономом пор. Транковский, человек вздорный и бестактный (за что он и был удален мною от должности эконома), довел эту Харитину до того, что она хотела уходить, я в разговоре с ним действительно сказал, что легче найти другого эконома и даже другого директора, чем другую Харитину.» и т. д.

Как видно это письмо подействовало на ген. Врангеля: он отменил свое первоначальное решение и наш «Дед» — ген. Римский-Корсаков остался с нами.

Борис Павлов.

Из книги "ДНЕВНИКИ, 1973-1983" протоирея Александра Шмемана,
изд."Русский путь", М., 2007

А.Шмеман учился в Версальском кадетском корпусе, последнем месте службы генерала Римского-Корсакова. В "Дневниках" его имя упоминается много раз, приведем лишь одну запись.

Пятница, 8 ноября 1974

…Сегодня - сорок один год со смерти [в корпусе] нашего директора ген[ерала] Римского-Корсакова, человека, сыгравшего в моей жизни большую роль: открывшего мне русскую поэзию и литературу. Он меня особенно любил, всегда выделял и давал мне тетрадки с переписанными от руки стихами. И это в корпусе, где дальше погон, полков и "русской славы" никто не шел.
Его смерть была моей первой сознательной встречей со смертью, и притом очень реалистической. Из-за узости коридора в его спальню нельзя было внести гроб, и мы - старшие кадеты - несли его на простыне в корпусную церковь. Он умер от рака желудка, и потому трупный запах был страшный, невыносимый...
Тогда я в первый раз осознал разлуку, пустоту, остающуюся после смерти близкого в жизни, призрачность самой жизни.
И именно после его смерти начался мой внутренний отрыв от корпуса, все в нем стало пресным, пустозвонным, и через год с небольшим я сам попросил маму перевести меня во французский лицей, куда (осенью 1935 года - Lycee Carnot) я и перешел...